Ему показалось, что встретившиеся отряды снова разделились и каждый последовал своим путём. Вероятно, один намеревался двинуться на юго-восток, к Тивериаде, а другой — продолжить путь на север, в просторы пустыни.
После долгого ожидания, решив, что сарацины уже достаточно далеко, Морэй выбрался из своего убежища... И сердце его отчаянно забилось, когда он увидел, что он не один. На песке рядом с валунами лежал сарацин — по-видимому, спящий. Морэй замер, положив руку на разделявший их валун, и только тут заметил, что песок под телом неверного покраснел от крови.
Осторожно, стараясь не издать ни звука, рыцарь двинулся вперёд. Наконец он услышал жужжание, а потом увидел тучу мух, вьющихся над распростёртым телом. Сарацин был мёртв, его тело пронзил арбалетный болт, кольчужную рубашку пятнала запёкшаяся кровь, лицо, несмотря на бронзовый загар, было мертвенно-бледным. Он лежал между двумя длинными копьями, и Морэй понял — его специально уложили так, с руками, скрещёнными на груди, оставив возле тела лук и колчан со стрелами.
Присмотревшись, шотландец понял, что сарацин при жизни занимал среди соплеменников высокое положение. Его одежда, богато инкрустированные лук и колчан указывали на достаток и высокий ранг их владельца, но теперь ярко-зелёный плащ потемнел от крови, а блестящая, тонкой работы кольчуга не смогла спасти мусульманина от стального болта, вдавившего металлические колечки в смертельную рану.
Поначалу Морэя озадачили копья рядом с телом, но, присмотревшись как следует, он понял, что это носилки. Копья были превращены в своего рода погребальные дроги: тело уложили на раму из длинных копий и привязанного к ним сыромятными ремнями обломанного древка, а поверх натянули тугую ремённую сеть. Должно быть, сарацин умер в дороге, и его по какой-то причине оставили здесь. Судя по тому, с какими почестями обращались с телом, за покойным непременно вернутся.
Морэй вышел из-за камней и огляделся по сторонам, но нигде не заметил движения. Солнце уже начало клониться к западу, но до заката ему предстояло проделать ещё долгий путь, и оно палило так яростно, что воздух над скалами и песком дрожал от жара, поднимавшегося осязаемыми волнами.
Рыцарь быстро обыскал мертвеца в поисках сосуда с водой, хотя и сознавал, что поиски его тщетны. Кроме лука и колчана со стрелами, он не обнаружил ничего ценного. Меча и кинжала при мертвеце не было, скорее всего, их на всякий случай забрали товарищи убитого.
Морэй поднял инкрустированный лук, закинул на плечо колчан и отправился назад, к Алеку.
Когда он вернулся, Синклер всё ещё спал, его изборождённый глубокими морщинами лоб горел, как при лихорадке. Морэй встревожился ещё больше. Он понимал: самому ему друга не выходить. Чтобы спасти Синклера, следовало или как можно быстрее добраться до своих товарищей, или сдаться на милость сарацинов. Последнее казалось неприемлемым, и шотландский рыцарь решил отдохнуть до вечера, а ночью снова двинуться в путь. Но куда, если Ла Сафури теперь для них закрыт? Обратно в Назарет. Другого выхода он не видел... И то была его последняя мысль перед тем, как Морэй растянулся рядом с Александром Синклером и провалился в сон.
ГЛАВА 3
Проснувшись, Морэй с огромным облегчением увидел, что Синклер пришёл в сознание и, по-видимому, ему лучше. Но стоило Алеку заговорить, и у Морэя сильно поубавилось воодушевления: этот дрожащий шёпот мало походил на обычный голос его друга. Да и весь вид тамплиера, его воспалённые, тусклые, глубоко запавшие глаза слабо вязались с прежним обликом энергичного, деятельного, неутомимого Александра Синклера.
Не зная, многое ли сейчас способен уяснить храмовник, Морэй тем не менее терпеливо рассказал другу обо всех событиях дня и объяснил, что теперь им придётся двигаться на юго-запад, к Назарету, снова ночью, чтобы избежать сарацинских патрулей. Его тревожило одно — по силам ли раненому такая задача. Но тут у него полегчало на душе: Синклер прикрыл глаза, слегка улыбнулся и слабым ровным голосом ответил, что пройдёт столько, сколько потребуется, если Морэй будет поддерживать его и указывать, куда идти.
Это простодушное заверение, данное столь безыскусно и мужественно, стало для Лаклана Морэя преддверием ада.
После разговора друзей не прошло и часа — и оказалось, что Александр Синклер при попытке подняться тут же теряет сознание. До сих пор он не спал и вроде был в полном сознании, но как только Морэй закинул его здоровую руку себе на плечо и осторожно поднял раненого на ноги, как Синклер мгновенно мёртвым грузом повис на товарище, едва его не повалив. Тяжело дыша и бормоча бессмысленные ободряющие слова, Морэй ухитрился снова уложить тамплиера, а не уронить на сломанную руку. Потом опустился на колени, с испугом всматриваясь в искажённое болью лицо. Ситуация казалась безнадёжной, и он чувствовал нарастающее отчаяние.
Но, стоя на коленях возле Синклера и глядя в его лицо, Морэй вдруг вспомнил своего старого друга и родича, бывшего капитана, лорда Джорджа Морэя. Два года назад тот тоже был ранен, да так тяжело, что никто не сомневался в его близкой кончине. Но шотландский дворянин не только выжил, но и полностью выздоровел благодаря стараниям сирийского врача по имени Имад аль-Ашраф. Лаклан Морэй хорошо помнил, что Имад аль-Ашраф спас жизнь лорда Джорджа с помощью волшебного белого порошка, который облегчил боль раненого и держал его в беспамятстве, давая тем самым искалеченному телу время исцелиться.
Морэй потянулся к висящей на поясе сумке, запустил два пальца в отдельный кармашек и нащупал мягкий мешочек из козлиной кожи, прикреплённый изнутри несколькими стёжками. Вызванный по срочному делу аль-Ашраф объявил, что самое худшее для раненого позади и что лорд Джордж выздоровеет без помощи врача, если не наделает глупостей и не станет рисковать своим здоровьем. Лаклан, который почти не отходил от постели лорда с того момента, как тот был ранен, заверил сирийского врача, что готов присмотреть за родственником. Аль-Ашраф склонил голову, признавая ответственность, которую взял на себя давший такие обязательства человек, и перед отъездом снабдил Морэя необходимыми наставлениями. Вместе с ними он вручил шотландцу маленький пакетик с восемью тщательно отмеренными порциями волшебного белого порошка, который врач называл опиатом. Аль-Ашраф серьёзно предостерёг насчёт последствий небрежного использования лекарства или слишком частого его применения и перечислил признаки, при которых больному можно давать снадобье. Морэй слушал внимательно, с готовностью повторял усвоенное, и удовлетворённый аль-Ашраф счёл возможным доверить ему порошок, способный облегчить боль или, по крайней мере, дать раненому забыться во сне.
Повинуясь наставлениям врача, Морэй использовал только четыре порции из восьми, пока выхаживал лорда Джорджа. Всякий раз, дав раненому лекарство, он удивлялся, как быстро зелье успокаивало, погружало в сон и, похоже, лишало сил. Под действием опиата человек не мог даже ворочаться и метаться в бреду.
С тех пор Морэй носил с собой оставшиеся четыре порции, слепо веря, что когда-нибудь волшебная сила порошка может понадобиться ему самому. Он понимал — если возникнет такая необходимость, он вряд ли сможет помочь себе сам, потому что будет слишком болен или слишком серьёзно ранен. И всё равно он никому не рассказал о лекарстве, полагая, что столь ценное снадобье может принести его владельцу беду.
Пальцы Морэя сжались на маленьком мешочке, но шотландский рыцарь колебался. А вдруг при своих скудных познаниях он подвергнет друга опасности? Ведь хотя снадобье и доказало свою силу, Морэя предупреждали, что при неверном применении оно таит в себе угрозу. Кроме того, даже если лекарство и облегчит состояние Синклера, оно наверняка не позволит им сегодня покинуть это место, поскольку раненый надолго погрузится в беспробудный сон. С другой стороны, Синклер страдал и другого средства помочь ему не было.
