Мессиру Анри Сен-Клеру этот ритуал был знаком уже много лет. Такие сцены давно не производили на него впечатления, однако он каждый раз невольно, даже нехотя, восхищался умением Ричарда подобным незамысловатым образом привлекать к себе сердца простодушных воинов. Впрочем, рыцарь видел во всём этом лишь безудержное стремление Ричарда к самовозвеличиванию и мог только дивиться слепоте людей, позволявших так бесстыдно манипулировать собой.

Сен-Клер отвёл взгляд от упивающегося всеобщим восхищением короля, посмотрел на сына и увидел на его лице не снисходительное веселье после яркого представления и тем более не восторг, а угрюмое недовольство. Разумеется, кроме мессира Анри, знавшего и любившего каждую чёрточку лица Андре, никто не разглядел бы этого выражения. Но Анри ошибиться не мог и теперь терялся в догадках, что за ним кроется: презрение, подозрение, неодобрение или откровенная неприязнь? Анри решил, что подходит любое из объяснений.

Сен-Клер понял, что и сам начал хмуриться. Это могло показаться окружающим подозрительным, поэтому он усилием воли принял бесстрастный вид и развернул коня. Удержавшись от искушения вновь взглянуть на сына, Анри решил при первой же возможности выяснить, почему Андре так резко изменил мнение о своём защитнике и спасителе, который, судя по последнему письму, ещё недавно был его героем.

Покои, отведённые мессиру Анри Сен-Клеру, были удобными и уютными, приличествующими его должности главного военного наставника. По ним не гуляли сквозняки, плиты пола были плотно подогнаны и повсюду, кроме места перед очагом, усыпаны для тепла свежесрезанным тростником. На высоких каменных стенах висели тяжёлые гобелены, вся мебель была добротной и удобной, в том числе высокая, массивная дубовая кровать.

Когда мессир Анри распахнул дверь и придержал её для сына, он увидел, что управитель Эктор уже распоряжается слугами, один из которых подбрасывает поленья в пылающий огонь, а двое других накрывают на стол, расставляя кушанья и напитки. При виде господина Эктор хлопнул в ладоши, дав сигнал своим помощникам немедленно закончить все дела и уйти. Когда за слугами закрылась дверь, управляющий с поклоном спросил:

— Будут ещё какие-нибудь распоряжения, мой господин? Мессир Анри покачал головой и отослал его взмахом руки.

— Иди спать, Эктор. Сегодня ты мне больше не понадобишься.

Проводив управляющего взглядом, Анри обернулся к сыну, уже снявшему мантию и пояс с мечом. Андре положил меч на край только что накрытого стола и, не обращая внимания на кушанья, одобрительно понюхал длинное горлышко серебряного кувшина с любимым вином отца.

Слегка улыбнувшись при виде этого, Анри тоже снял плащ и пояс с длинным мечом, повесил их на крюк, вбитый высоко в стену рядом с дверью, подошёл к одному из двух кресел, стоящих возле очага, и уселся.

— Расскажи-ка мне, что за размолвка у тебя вышла с твоим сеньором, или, как говорят в Англии, лордом Ричардом? — потребовал старый рыцарь без обиняков. — И не вздумай делать вид, будто не понимаешь, о чём я говорю.

После сражений короля с йоменами отец и сын впервые остались наедине.

Андре уже наливал вино в оставленные слугами оловянные кубки, но, услышав слова отца, обернулся и, приподняв бровь, настороженно посмотрел на него. Потом медленно выпрямился, аккуратно поставил кувшин и нарочито неторопливо, явно давая себе время подумать над ответом, расправил плечи.

Мессир Анри внимательно наблюдал за сыном, восхищаясь его самообладанием: лицо Андре было самым невинным, хотя он наверняка гадал, почему отец задал этот вопрос, что ему известно и о чём он догадывается. Анри не торопил, ожидая, пока молодой человек заговорит сам.

Прошло достаточно времени, чтобы можно было сосчитать до десяти.

Андре слегка наклонил голову — это можно было истолковать как кивок — и снова принялся наливать вино. Заткнув кувшин и оставив его на столе, он с двумя кубками в руках подошёл к очагу, где сидел молча наблюдавший за сыном мессир Анри. Так же молча юноша вручил отцу кубок, тоже уселся и уставился в сердце пылающего очага.

— Как побываешь в Англии, где вечно сыро, холодно и знобит, так начинаешь дивиться, что и здесь летом, во Франции, ночью нужно разжигать огонь.

— Но здесь вовсе не Франция. Мы в старом каменном замке в Западной Бургундии — мрачном и сыром, по которому гуляет ветер, куда ни зимой, ни летом не проникает солнечный свет. Здесь всегда холодно. И ты уклоняешься от ответа на вопрос.

— Нет, отец. Вовсе нет.

Андре поднял глаза.

— Просто я ещё не подобрал нужных слов.

— Почему? Неужели ответить так трудно? Мы здесь вдвоём, и, что бы ты ни сказал, нет риска, что тебя обвинят в нарушении вассальной верности. Я сразу понял по твоему лицу — у тебя с королём произошла какая-то размолвка. Но Ричард был тобой доволен, когда мы разговаривали сегодня, поэтому размолвка не может быть серьёзной. Будь она серьёзной, ты попал бы в опалу, а то и в тюрьму.

— Верно. Я мог бы быть даже казнён. Всё верно, отец. Но вспомните — вы сами предупреждали: если какие-нибудь черты характера Ричарда мне не понравятся, следует держать это при себе. — Андре пожал плечами. — Что ж, я так и сделал. Да, я столкнулся кое с чем... неприятным. С тем, чего не искал и не думал найти в короле.

— Неприятным. Всего лишь?

— Всего лишь, если не забивать этим голову, что я и пытаюсь сделать. Потому что иначе лёгкая неприязнь грозит перейти в отвращение.

— Хмм. Так расскажи, что за случай вызвал у тебя такие чувства.

Лицо Андре стало суровым.

— Это вовсе не случай, отец, всё гораздо хуже. К сожалению, речь идёт о неотъемлемой черте характера короля... Об изъяне, с которым я не могу смириться.

При виде холодного неодобрения на строгом лице сына мессир Анри почувствовал, как по шее пробежали мурашки. Первое, что ему пришло в голову, — это всем известная склонность Ричарда к мужеложству.

— Вы ненавидите евреев, отец?

— Что?

Подобного вопроса Анри никак не ожидал и был сбит с толку.

— Ненавижу ли я... Нет, я не испытываю ненависти к евреям.

Но потом, поколебавшись, Сен-Клер-старший с недоумением осведомился:

— А тебе-то какое до них дело? Почему ты меня об этом спросил?

— Простите. Большинство людей, как я посмотрю, их ненавидят. Евреев называют убийцами христиан.

Андре нахмурился, а когда заговорил снова, голос его звучал тише:

— Ричард... Ричард не любит евреев.

В глубине души Анри почувствовал нарастающее облегчение.

— Понятно. И это производит на тебя неприятное впечатление? — Он серьёзно кивнул, не ожидая ответа Андре. — Что ж, мнение Ричарда разделяют многие. Но, принимая во внимание твоё прежнее восхищение этим человеком, думается, я понимаю, почему ты в нём разочаровался, особенно если он не делает секрета из своей неприязни. Но нелюбовь к евреям — всеобщее поветрие, распространённое не только здесь, в Анжу или в Аквитании, но и по всему христианскому миру. Тем паче что такая нелюбовь не порицается, а порой даже поощряется церковью.

Анри помолчал, подумал и задал новый вопрос:

— Скажи мне вот что, сын. Неприязнь к евреям коробит тебя во всех или только в Ричарде?

— Он король, отец. Его поведение подаёт пример всему народу. А в Англии многие из его подданных — евреи.

— Ну-ну!

Старый рыцарь увещевающе поднял руку.

— Успокойся. Очень многие не согласились бы с тобой. Существует распространённое мнение, что евреи — всего лишь евреи, ни больше ни меньше, в какой бы стране они ни жили. У евреев своя, особая вера, они живут замкнуто, сторонясь остальных людей, если только речь не идёт о делах. Они дают деньги в рост, что заказано христианам, и, хотя проживают во владениях христиан, не приносят вассальной присяги ни одному из сеньоров. Поэтому евреи Англии навсегда останутся евреями и никогда не станут англичанами, так же как их соплеменники в здешних краях никогда не станут анжуйцами, аквитанцами или даже французами.