Андре внимательно выслушал отца и кивнул.

— На всё сказанное вами я мог бы найти возражения... но стоит ли их приводить, отец? Как вы считаете?

Мессир Анри взмахом руки отмёл эти слова.

— Что я считаю, не имеет значения. Хотя, на мой взгляд, твои заявления спорны. Сейчас для нас важны в первую очередь твои убеждения, потому что они, как видно, вступают в противоречие с убеждениями твоего короля. Давай-ка разберёмся с этим.

Андре отвёл глаза, поднял бокал и отпил почти половину.

— Разобраться с этим? Похоже, я не в силах разобраться с этим здраво, во всяком случае, пока.

Теперь пришёл черёд Анри отвести взгляд и уставиться в огонь, собираясь с мыслями перед тем, как изложить их сыну. Он слегка потёр пальцем кончик носа и спросил:

— Я когда-нибудь рассказывал тебе о Кареле?

— О Кареле Далматинце, мадьяре? Который был вашим наставником в детстве? — Андре улыбнулся. — Рассказывали, и не раз. Но вы уже много лет не произносили его имени, с тех пор как я был совсем зелёным юнцом. Помню, однако, ваши слова: «В Кареле было сокрыто гораздо больше, чем он показывал людям».

— Да. Многие, глядя на него, видели лишь чужеземца: странного с виду малого с пышной шевелюрой, узкими глазами и забавным выговором. Им и в голову не приходило, что это всего лишь видимость, маска, которую Карел надевал для того, чтобы избавиться от назойливого любопытства тех, кого он считал глупцами.

Андре наклонил голову к плечу, в глазах его светилось любопытство.

— Полагаю, глупцами он считал большинство людей?

— Да. И был по-своему прав, ибо Карел приравнивал легкомыслие к глупости, а большинство людей предпочитают быть легкомысленными, а не вечно серьёзными. До того, как стать воином, Карел был законником. Его состоятельная семья пользовалась влиянием на своей родине, и один из тамошних епископов обратил внимание на мальчика, заметил его способности и отправил в Рим, учиться при папском дворе. Выяснилось, что у Карела склад ума настоящего законника; и он невероятно быстро, в очень юном возрасте, сделал себе на этом поприще имя.

Анри умолк и задумался, по лицу его блуждала странная улыбка.

— Я подозреваю — хотя и не могу этого доказать, — что Карел был священником или даже епископом. Я бы не удивился, узнав, что он достиг ещё более высокого духовного сана. Но в любом случае, после столь блистательного начала что-то пошло не так. Он узнал или испытал в Риме нечто такое, что раз и навсегда отвратило его от клира. Карел бросил всё, оставил Рим, отказался от прежней жизни и начал всё заново, став человеком, в котором никто не заподозрил бы клирика и юриста... А тем паче епископа. Он сделался наёмным воином. В тысяча сто тридцать третьем году Карел нанялся в войска германского вельможи, Конрада Гогенштауфена, будущего короля Конрада Третьего. Прослужив в войсках Конрада двенадцать лет, Карел по неизвестным мне причинам ушёл в отставку. Но каковы бы ни были эти причины, на службу к Конраду поступил отступник-законовед, а спустя двенадцать лет уволился с неё уважаемый опытный командир. Мой отец познакомился с Карелом в Германии за несколько лет до его отставки. Они подружились — одному Господу ведомо, как и почему. В общем, покинув службу у германского короля, Карел разыскал моего отца и нанялся к нему обучать дружину Сен-Клеров современному воинскому искусству. Справился он с этим отменно, а по истечении срока договора остался на службе у отца в качестве моего наставника. Благо он мог подготовить и клирика, и воина.

Внимательно слушавший Андре подался вперёд.

— Простите, отец, но он обучал вас наукам или искусству сражений?

Мессир Анри повёл плечом.

— И тому и другому, потому что разница тут невелика. Карел, во всяком случае, не делал таких разграничений: по его разумению, учёба есть учёба, чем бы ты ни учился владеть, пером или мечом. Он говорил, бывало, что, хотя в науке и на войне мы используем разное оружие, в любом случае владеть им нам помогает разум. Только разум подсказывает нам, как пользоваться мечом и пером, только разум видит разницу между ними, только разум помогает одному из людей стать на голову выше прочих... Чем бы он ни занимался.

Андре слушал, широко раскрыв глаза.

— По-моему, ваш Карел был удивительным человеком.

— Вряд ли мне могли найти бы лучшего наставника и учителя. Тебе он тоже наверняка бы понравился, случись вам познакомиться. Но он умер ещё до твоего рождения.

— Вы мне раньше об этом не рассказывали.

В голосе Андре прозвучала укоризненная нотка.

— Когда ты был мальчиком, у тебя имелись собственные наставники, а Карела уже не было в живых. Я не видел смысла утомлять тебя рассказами о человеке, которого уже нет на свете. Правда, время от времени я скармливал тебе крупицы его мудрости, но не всегда упоминал источник.

Мессир Анри снова умолк, задумчиво глядя перед собой.

— Ты должен понять: никто никогда не сомневался, годится ли Карел в мои наставники, никто не спрашивал, чему он меня учит, — после паузы продолжил старый рыцарь. — Теперь я понимаю, что никому до этого не было дела. Мой отец не умел ни читать, ни писать, зато видел, что меня каждый день гоняют по ристалищу и мне это доставляет удовольствие, я делаю успехи. Этого ему было достаточно. Мою матушку тогда уже разбил паралич, который и прикончил её к тому времени, когда мне исполнилось четырнадцать, поэтому у неё не было ни сил, ни желания проверять, чему и как я учусь. А кто в целом свете, кроме родителей, мог бы этим заинтересоваться? Таким образом, к моей великой радости, никто не мешал мне сидеть, разинув рот, у ног Карела и узнавать о разных чудесах. По мере того как я взрослел, он всё чаще говорил со мной более откровенно: о своих убеждениях, об ответственности человека — любого человека, — возложенной на него Всевышним. Карел со знанием дела толковал о промысле Господнем и о Божественной сути, о праведности и о верности долгу — о таких материях, которые большинство людей, в том числе большинство священников, и представить себе не могут, не говоря уже о том, чтобы их усвоить. А у Карела были очень твёрдые убеждения и воззрения на Бога, человека и их взаимоотношения.

— А как он умер?

— От чумы, которая свирепствовала в том году по всей стране. Его смерть была для меня великой утратой. После его кончины в моей душе осталась пустота, заполнить которую я смог, лишь повстречав твою матушку и женившись на ней. Но я отчётливо помню, что во время последней беседы с Карелом речь у нас шла как раз о евреях и о повсеместной ненависти к ним.

— Правда, отец? — промолвил Андре с долей скептицизма. — Ведь это было очень давно, и ваша память может играть с вами шутки. Я знаю, со мной такое тоже время от времени случается.

Отец взглянул на него искоса, приподняв бровь.

— Ты так думаешь? Что ж, это могло бы случиться, будь я таким дряхлым стариком, каким ты меня, похоже, считаешь. Но я знаю, что с моей памятью всё в порядке, и тот последний разговор с Карелом имел для меня особое значение. Я мысленно возвращался к нему снова и снова, вспоминал каждое слово, потому что, то был наш последний разговор. Карел никак не мог примириться с широко распространённой ненавистью к евреям, потому что она казалась ему идущей вразрез со всем, во что он уверовал ещё в детстве. Он спросил — почему, как я думаю, евреев всегда винят в муках Спасителя?

Анри слегка улыбнулся.

— Не успел я назвать очевидную, как мне казалось, причину, как Карел заявил — если принять на веру постулат, что Иисус явился в наш мир, чтобы искупить своей мученической кончиной наши земные грехи, то, следуя логике, мы должны признать все сопутствовавшие искуплению события частью Божественного плана. А коли так и коль скоро Господь по своей природе всеведущ, Он заранее предвидел и предусмотрел каждую деталь этого плана. Почему же тогда, спросил меня Карел в свой последний день, во всём случившемся винят одних евреев? У нас с ними один Бог. Неужели Он отверг их, чтобы заботиться только о нас? Или мы должны поверить, что евреи — единственные грешники человечества и, без сомнения, виновны в том, что из-за них Спаситель вынужден был принести себя в жертву? А если так, то неужели лишь впоследствии все прочие народы, включая самонадеянных римлян, ступили на стезю греха, заразившись этим от иудеев?