— Не задерживай дыхание, — прошептала я и снова перевела взгляд на окно.

Медсестра указала подбородком на поднос у моей кровати.

— Вы не голодны?

— Нет.

Мой предательский желудок заурчал при напоминании о томатном супе и сэндвиче с сыром на гриле.

— Знаешь, — сказала мисс Сент-Клер, — я умираю от желания выпить кофе. Хочешь, я что-нибудь куплю для тебя в кафе?

Видя мое молчание, она сказала:

— Мой мобильный на карточке рядом с твоим подносом с едой. Не стесняйся, звони мне, если что-нибудь вспомнишь.

Она уже на полпути к двери, когда я услышала, что остановила ее.

— Апельсиновый сок, — сказала я, в горле пересохло от жажды чего-то, чего я жаждала, но не могла утолить без виски.

Я повернула голову к двум женщинам.

— Пожалуйста.

Мисс Сент-Клер приподняла брови.

— Апельсиновый сок. Думаю, с этим я справлюсь. Что-нибудь еще?

Я покачала головой.

— Хорошо.

Она исчезла, и дверь за ней закрылась.

Медсестра молча подошла к монитору компьютера. Я наблюдала, как ее пальцы порхали по клавиатуре. Ее ногти длинные и загнутые ровно настолько, чтобы легко постукивать по клавишам, и они выкрашены в тот же оттенок красного, что и ее татуировка в виде розы. Я смотрела на ее коротко выбритые волосы, обесцвеченные до белесого оттенка, и обнаженный ряд пирсинга вдоль ушей. Интересно, какие украшения она надевала, когда заканчивалась ее смена. Интересно, носила ли она большие серебряные обручи, как надевала моя мама, когда папы не было дома.

Чем дольше я смотрела на нее, тем больше думаю о маме, и тем сильнее у меня горело в горле. Даже будучи пленницей, она пожертвовала собой ради меня. По крайней мере, сейчас, где бы она ни была… По крайней мере, она свободна.

— Хорошо, дорогая, — сказала медсестра, в последний раз касаясь экрана и поворачиваясь ко мне. — Я оставлю тебя в покое. Но помни, если тебе что-нибудь понадобится, просто нажми кнопку вызова, и я буду здесь.

— Могу я задать вам вопрос?

На ее лице появилось удивление.

— Конечно.

— Ваша татуировка… Она что-нибудь означает?

— Эта? — она наклонила голову, потерла розу, и когда я кинула, она глубоко вздохнула, ее рука опустилась вдоль тела. — Однажды так и было. Я сделала ее, когда была молодой и глупой, для того, кто был старше, но глупее.

Она замолкла, как будто это конец, но этого не могло быть. Итак, я ждала и надеялась, что она сказала бы больше.

Она прищурилась, наблюдая за мной. В конце концов, она глубоко вздохнула и продолжила.

— Позже, когда я осознала свою ошибку, я не смогла этого вынести. Мне хотелось сорвать ее с себя. Только когда я выросла и у меня появились эти, — она приподняла нижнюю часть своего топа на несколько дюймов, обнажая едва заметные растяжки, врезавшиеся в ее плоский, эбонитового цвета живот, — я поняла ценность шрамов. Ты не можешь стереть их, это правда, но ты можешь придать им любую форму и определить их по своему усмотрению. В данном случае, — она показала на свой живот, прежде чем опустила рубашку, — это определяет начало моих жертв как матери. И в этом случае, — она провела длинным красным ногтем по своей татуировке в виде розы, — ты видишь это? Опадающие лепестки?

Я кивнула, прикусив губу. Не знала, почему у меня защипало глаза от давления, нарастающего за ними.

— Я добавила их не так давно. Они — мое напоминание о том, что розы не вечны и что даже шрамы могут быть красивыми.

Я смотрела на розу. На неполный стебель и опадающие лепестки. Это красиво и поэтично. Задняя сторона моего плеча и предплечья кусалась и покалывала, издеваясь надо мной вдоль швов. Я представляла, каково это: подчеркивать свои шрамы, вместо того, чтобы позволять им определять тебя. На секунду я даже позволила себе представить себя красивой, со шрамами и всем прочим.

Истон

Фух, у меня отяжелели веки. Я подумывал о том, чтобы открыть их, но в последний раз, когда я это сделал, это было из-за жгучей боли, известия о том, что я потерял почку, и капельницы с достаточным количеством морфия, чтобы вырубить меня в течение нескольких секунд. На этот раз, когда я прищурился, мои глаза открылись от яркого света и приглушенного, сердитого шепота, который заставил меня пожелать еще одного удара.

— Ну, если бы ты не сбежал, когда дела пошли наперекосяк…

— Наперекосяк? Это то, что ты называешь забеременеть от другого мужчины и притворяться, что ребенок мой?

— Ты хотел биологических детей! У тебя их не могло быть. Я сделала то, что, по моему мнению, должна была сделать, чтобы сохранить нашу семью вместе. Ты понимаешь, на какие жертвы пришлось пойти с моей стороны?

Да, такая жертва — залезть в постель к мужчине с обложки календаря пожарных.

— Подло. Твои манипуляции и обман отвратительны…

— О, пожалуйста. Если это не тот чайник, который называет чайник черным. Как будто у тебя не было своей изрядной доли интрижек на стороне. Кроме того, ты знал, когда предлагал мне, через что моя мать заставила пройти меня и Перри после того, как наш отец бросил ее, и я недвусмысленно дала понять, чего я хочу от брака. Не веди себя так, будто ты меня не знаешь и не любишь. Ты восхищался моим стремлением к совершенству, и если бы не мои «манипуляции и обман», ты бы не преодолел планку с третьей попытки.

Я услышал недовольное ворчание.

— Мы обсудим это позже. Сейчас просто приклей одну из своих улыбок и цени то, что твой сын жив. Он мог бы… Он мог умереть сегодня.

Шмыганье носом.

— Умереть.

Когда она сморкается, звук напомнил гудок грузовика.

— Мой милый, верный, храбрый мальчик, это может стоить нам всей репутации из-за этой девушки…

— Ох, заткнись, Бриджит.

Выдыхая, я закрыл глаза и изо всех сил пытался снова погрузиться в сон, но когда я слегка пошевелился, мой стон боли выдал меня.

— Дорогой! О, дорогой, ты проснулся. Он проснулся!

— Ну да, Бриджит, у меня действительно есть глаза.

Мои плечи напряглись, когда лицо моей мамы появилось надо мной, как парящая голова. Ее безостановочное нытье и суета вокруг меня отошли на второй план из-за ее изможденного вида. Тушь размазалась под ее нижними ресницами, нос и щеки порозовели, костяшки пальцев, сжимающих салфетку, побелели. Я перевел взгляд влево, где Винсент смотрел на меня сверху вниз, между нахмуренными бровями пролегали жесткие морщинки. Он не произнес ни слова, но впервые в моей жизни его строгие карие глаза стали подавленными и стеклянными.

Я прочистил горло, попытался сесть.

Моя мама ахнула, останавливая меня, положив руку мне на плечо.

— Не твори глупостей, для этого у них есть кнопки.

Она нажала синюю кнопку на краю кровати, и меня медленно подняла в полусидячее положение, прежде чем отпустила ее.

— О, пока я не забыла: Айзек хочет, чтобы ты позвонил ему, но только после того, как почувствуешь себя готовым к этому. Он прилетает, чтобы увидеться с тобой на следующей неделе.

Я перевел взгляд с мамы на Винсента, затем обратно. Затем я спросил единственное, что имело значение.

— Где Ева?

Мое горло горело, когда я говорил, слова вырвались грубые и сухие, как будто я не произносил их несколько дней.

Когда ни один из них не ответил, только безучастно смотрели на меня, осознание и гнев разлились по моим венам с таким жаром, что причинили боль.

— Она где-то здесь, верно?

Образы, грубые и интуитивные, наводнили меня — Ева, связанная и избитая. Заплаканные щеки, учащенное дыхание, окровавленный нож в ее руке. Покрытая шрамами и измученная, но все еще полна решимости выдержать мой вес и заверить меня, что со мной все будет в порядке. Несмотря на все, через что она прошла, она беспокоилась только обо мне. Эта мысль сводила меня с ума. И теперь, представляя, как она где-то одна вцепилась мне в грудь с такой силой, что мои пальцы согнулись и их свело судорогой.