Она кивнула, не сводя с него глаз.

— Оказывается, у царя Кавада трое сыновей, — начал он. — Старший из них, он же законный наследник, — это Хасус, распутник и безвольный человек, насколько я понимаю, а кроме того — злобный и жестокий. Отец ненавидит его. Второй сын, Джамспес, говорят, способный воин, но, к несчастью, потерял в сражении с белыми гуннами глаз, в связи с чем не может, по персидским законам, наследовать престол, ибо это воспрещено тем, кто страдает уродством или увечьем.

— Это могло бы стать препятствием для многих хороших военных, — заметила она.

— Такова их религия, — пояснил он. — В ней большое значение придается совершенству, поскольку царь считается божеством, равным солнцу, которому они поклоняются.

— О! — только и произнесла она.

— Но есть еще третий сын, — продолжал Юстиниан. — Его имя Хосров[54], и царь благоволит ему, отчасти потому, что он сын любимой жены — у персидских правителей, знаешь ли, бывает много жен; иногда они даже женятся на собственных сестрах.

Она кивнула. Всем было известно, что персы многоженцы, так же как и то, что у них в обычае кровосмешение и правителям дозволяется жениться на родных сестрах и иметь от них детей, дабы сохранялась чистота священного царского рода. Таким же образом поступали египетские фараоны в прежние века, и непохоже было, что дети, рожденные в браке братьев и сестер, заметно ослабляли царские семьи, как должно было бы случиться при кровосмешении.

— Царь Кавад, — продолжал Юстиниан, — хочет сделать Хосрова своим наследником. А поскольку наследники царского дома Персии, согласно обычаю, убивают всех своих братьев, заняв престол, чтобы предотвратить гражданские войны, то царь предлагает, желая обеспечить Хосрову надежное, а равно и почетное убежище, чтобы его сын приехал в Константинополь и поселился при дворе и чтобы мой дядя, император Юстин, усыновил его и покровительствовал ему, пока тому не придет время царствовать в Персии.

— Не слишком ли много он просит? — спросила девушка.

— Как ни странно, прецедент есть. Я об этом не слышал, но ссылка на него имеется в послании персов. Я навел справки. Более ста лет назад император Аркадий[55], будучи при смерти, был озабочен судьбой своего сына и наследника Феодосия, которому было семь лет от роду. В то время в государстве было много инакомыслия, персы, предводительствуемые Джездергидом, бряцали оружием. Аркадий смело обратился к персидскому царю, поручил сына его заботам и, в сущности, отдал ему власть над ромейским миром до тех пор, когда Феодосий вырастет и сможет занять трон.

— И что из этого вышло?

— Когда время наступило, Джездергид, к чести его надо сказать, возвел своего подопечного на престол Константинополя и возвратил всю власть новому императору — Феодосию.

Это было незаурядное деяние, и Юстиниан полагал, что, не говоря уж о соображениях мира и дружбы, на великодушие персидского монарха былых времен, оказавшего покровительство византийскому наследнику, следовало ответить поступком столь же благородным.

Но Феодора, с ее женским умом, отмела все прекраснодушные рассуждения и соображения и сосредоточилась на том, какое влияние это может оказать на судьбу того, кто был ей теперь всего дороже.

— Был ли Феодосий усыновлен Джездергидом? — спросила она.

— Нет, он пребывал под его покровительством.

— Но Кавад хочет, чтобы Хосров был усыновлен Юстином.

— Да, это так.

И сам собою у нее возник вопрос:

— А как это скажется на тебе?

Юстиниан удивился.

— Никак, насколько я понимаю. Иноземный царевич, живущий при нашем дворе, не может повлиять на мое положение.

— Ты уверен? — воскликнула она. — Я предвижу опасность.

— Какую же?

— Я ничего не смыслю в этих делах, принц, но не будет ли Хосров в качестве законно усыновленного Юстином иметь — хотя бы в глазах персов — законное право на императорский трон?

Он удивленно взглянул на нее.

— Понимаю. Если у персов будет основание для претензий на трон, они могут оказаться гораздо опаснее, чем если этого основания у них не будет.

Юстиниан замолчал, размышляя о водоворотах недовольства, бурливших в государстве. Многие в Константинополе так и не примирились с властью Юстина. Средоточием этой смуты была партия Зеленых при Ипподроме, а основой — монофизитская ересь. В провинциях также были непокорные народы, такие, как исавры в Малой Азии, и от них постоянно исходила опасность. Никто лучше принца не знал, как тонка нить лояльности, привязывающая к империи непокорные ее части, или насколько легко какой-нибудь державе, будь у нее хотя бы формальные права на трон и помани она обещаниями переметнувшихся на ее сторону, спровоцировать мятеж и, воспользовавшись восстанием для поддержки вторжения, ускорить падение империи.

Потребовался живой ум девушки, не мыслившей категориями государств и народов, но заинтересованной судьбой одного мужчины, чтобы ему открылось, сколь велика опасность.

Он резко встал.

— Я должен сейчас же уйти, — проговорил он.

Она также поднялась и стояла перед ним, снова потупившись.

— Тогда… наверное… пора прощаться?

— Прощаться? — он удивленно взглянул на нее. — Почему?

— Ты сказал… вчера вечером…

— А! Вчера вечером… Помню, — несколько мгновений он смотрел на нее. — Есть ли у тебя причина, Феодора, уйти сейчас?

— Н-нет.

— Тогда, может быть, останешься? Хотя бы еще на одну ночь? Я хотел бы побеседовать с тобой.

Всякое придворное общество — это сплошной водоворот злословия. Отнюдь не лучшая из склонностей людей совать нос в чужую жизнь, перемывать косточки другим и копаться в интимных — в первую очередь неблаговидных — делах здесь особенно заметна из-за значительности лиц, составляющих это общество. Самые видные из них находятся под особо пристальным надзором. Ни один взгляд, ни одно слово, ни одно их движение не остается незамеченным и не может не стать общим достоянием, и всякий из записных мудрецов суеты толкует их на свой лад.

Невозможно было, чтобы пребывание девушки во дворце Юстиниана осталось незамеченным. Когда же она не ушла, как обычно, после первой ночи, а осталась и на третий, и на четвертый день, это стало главной темой дворцовых сплетен, предметом бесчисленных скабрезных шуточек остроумцев и лукавых намеков блестящих придворных дам.

Этот кусочек оказался для сплетников столь лаком, что совершенно отвлек внимание общества от обстоятельства гораздо более значительного, а именно — от того бурного ликования, с каким было встречено предложение Персии об усыновлении царевича Хосрова императором Юстином.

Переговорив с дядей, Юстиниан созвал государственный совет. Мудрые мужи восхищались впоследствии тем, что принцу удалось первым обнаружить ловушку, коварно скрытую в бесхитростном и почти сердечном, на первый взгляд, предложении царя Кавада.

Но государственные дела требуют тонкого подхода. Ни в коем случае нельзя было ответить прямым и грубым отказом на дипломатическое предложение, сколь бы злонамеренно оно ни было. Такая невежливость не допускалась, она к тому же могла повлечь за собой международный скандал.

Поэтому Юстиниан, опираясь на помощь квестора Прокла и подквестора Трибониана, подготовил ответ, который вызвал всеобщее восхищение своей находчивостью.

Император Юстин, говорилось в этом послании, существо которого было скрыто за бесконечным множеством цветистых фраз, льстивых титулований и заверений в вечной дружбе, будет чрезвычайно рад усыновить царевича Хосрова. Поэтому, как только царевич соизволит прибыть в Константинополь, он дарует ему этот священный и почетный титул посредством «обряда оружия».

Хитрость заключалась в следующем. «Обряд оружия» представлял собой обычай, заимствованный у готов и прочих варваров-тевтонов[56]. Согласно ему, будущий «отец» в обстановке высокой торжественности дарил «сыну» коня и полный, изысканно выполненный доспех, произнося при этом церемониальную речь, в которой провозглашалось, что, начиная с этого дня, он становится подлинным его отцом и считает его кровью от крови своей, а друзей, врагов и родню общими и обещает навсегда свою отцовскую любовь и покровительство. На это «сын» отвечал изъявлениями сыновнего почтения, преданности и повиновения.