— Когда я послал за тобой, ты не жила на улице Женщин, а ведь она, по твоим словам, служила тебе домом много лет, — сказал он.

— Я пряла, — ответила она.

— Пряла? Почему ты решилась на эту перемену?

— Я вовсе не думала о перемене. Мне нужно было время, чтобы собраться с мыслями, подумать о будущем. А в перемене я не чувствовала необходимости.

Он улыбнулся.

— Вот как? Что же, верю. Но у меня возник любопытный вопрос.

— Какой же? — спросила она.

— Ты не считаешь себя, насколько я понимаю, порочной женщиной?

Она взглянула ему прямо в глаза.

— А ты думаешь, что я такая?

Несколько мгновений он раздумывал.

— Нет, вовсе нет. Видимо, все это естественно для тебя, и, как бы ни выглядело с точки зрения церкви, ты не делаешь ничего худого, в отличие от тех, кто сознательно и намеренно пренебрегает общепринятыми установлениями. Скажи, Феодора, как ты понимаешь грех?

Такой поворот беседы и характер вопроса захватили ее врасплох. Она заколебалась в смущении, не понимая, к чему клонит правитель.

Он опять улыбнулся.

— Ты, должно быть, знаешь, что проповедники в храмах проклинают тебя и тебе подобных.

— О! — воскликнула она, поняв, в чем дело. — Это потому, что я получаю плотскую радость там, где нахожу ее? По мне, это не такой уж большой грех, раз радость достается и другим. Я примечала, что некоторые считают греховным то, что просто доставляет радость кому-нибудь другому. А я не так смотрю на это: грех — это то, что причиняет другим вред, боль или же оскорбляет их, делает несчастными. Скажи, так ли уж несчастлив мужчина, обнимающий женщину?

Он рассмеялся, услышав этот простодушный довод.

— Нет, моя маленькая сладострастница, вовсе не несчастлив — во всяком случае, обнимая тебя! Но ты не вполне понимаешь взгляд аскетов на этот вопрос.

— Каков же он? Я всегда считала, что они просто разобижены на жизнь.

— Ты несправедлива к ним. Некоторые из аскетов — великие мыслители и глубоко исследуют вопросы абсолютного добра и абсолютного зла. Они заняты не столько тем, что доставляет наслаждение другим, сколько тем, что доставляет недостойное наслаждение им самим. Они считают, что, отказывая себе в плотских наслаждениях, они возвышают душу и обеспечивают себе вечное блаженство в грядущей жизни.

Она ответила чисто по-женски:

— Да пусть их, если им так хочется. Но почему же они навязывают свои взгляды другим? Мне-то жизнь в радость, и я не хочу отказываться от всего того, ради чего стоит жить.

Он подумал немного и кивнул, как бы соглашаясь.

— Однако эти люди заботятся о душах других так же, как и о своей, — заметил он. — Все связанное с любовью находится в центре их внимания — потому, вероятно, что в ней заключаются величайшие соблазны и величайшее наслаждение. Именно это делает некоторых из них фанатиками, как, например, монахов-валезианцев.

— Валезианцев? Я ничего о них не слыхала.

— Это последователи Валента из Бацет-Метрокомии. У них борьба против всяческих проявлений половой жизни доходила до того, что они оскопляли не только себя, но и своих учеников, считая это средством освобождения от плотских желаний.

Ее передернуло от отвращения.

— Какой ужас! В глазах этих монахов все женщины — средоточие зла и порока. Так ли они думают о собственных матерях, родивших их? Такое изуверство, по-моему, гораздо порочней любого естественного греха!

Юстиниан кивнул.

— Церковь и сама вынуждена была осудить этот безумный обычай, — сказал он. — Первый же канон, утвержденный Никейским собором[51], установил, что человек, превращенный в евнуха врачами в случае болезни, либо варварами, либо же еретиками, может остаться священником, но тот, кто подверг себя такому увечью сам или подвергся ему по собственному согласию, священства лишается.

— Не понимаю такого фанатизма! — воскликнула она. — По-моему, это не от стремления человека к добродетели, а от его страха перед своей собственной слабостью или, может быть, от безумного стремления управлять жизнью других. В конце концов, какая доблесть в сопротивлении соблазну, если соблазна-то и нет?

— Но он был — по крайней мере, до тех пор, пока они не совершили над собой то, что совершили. Таким путем, причинив себе огромное страдание, они искупают грехи или же хотя бы считают, что это так.

— По-моему, неправильно так думать, это непоследовательно, — отвечала она.

— Ты так считаешь? — с интересом спросил принц.

— Мне всегда казалось, что мужчина, достойный этого имени, никогда не должен становиться рабом своих влечений, он должен подчинять их, чтобы они не мешали ему в достижении успеха в том, чего он добивается. Но подчинение естественных побуждений своей воле и отречение от них — не одно и то же. По-моему разумению, крайний аскетизм — это прибежище посредственностей. Можно обходиться без любви, без пищи, без питья — как и мне приходилось — в силу необходимости. Но только если иначе нельзя. Как только исчезает обстоятельство, вынуждающее к ненормальному воздержанию, человеку естественным образом следует вновь предаться наслаждениям и утехам.

— Ты говоришь — предаться? Но почему?

— Потому что для отказа от плотских желаний не требуется никаких способностей — гораздо чаще они требуются как раз для удовлетворения этих желаний, ведь для этого нужно уметь и подумать, и потрудиться. Значит, предаваясь аскетизму, те, кто поплоше, как бы добиваются превосходства, ведь они попросту не заботятся об умиротворении созданных природой страстей. Это все равно, как если бы претендовать на похвалы от людей за то, что лежишь на земле, а не стоишь на ней. Лежать ведь всегда легче. Так и аскет отказывается от всяких стремлений, только он не прибегает к оскоплению.

Юстиниан невольно восхитился живостью ума девушки, выражавшей свои мысли так, как это было недоступно ни одной из женщин, которых он знал до сих пор. Однако он не вполне был согласен с ней.

— Я и сам живу довольно воздержанно, — проронил он.

— Но не настолько, чтобы кого-нибудь этим поразить, мой принц! Ты держишь себя строго, но ведь не отказываешь себе в проявлении чувств. Или у меня сложилось неверное впечатление?

Она склонила набок голову и едва заметно лукаво улыбнулась, а он весело рассмеялся.

— Мне больше по душе добродушная терпимость древних, — продолжала она.

— Что ты имеешь в виду?

— Рассказывают об Аспазии, известной афинской гетере, что как-то раз на рынке на нее набросилась жена историка Ксенофонта[52], обвиняя ее в том, что она вредит законной любви. Но куртизанка, отнюдь не растерявшись, положила ей руку на плечо и с улыбкой спросила: «Если бы золотые украшения твоей соседки оказались лучше твоих, какие тебе нравились бы больше — собственные или принадлежащие ей?» — «Допустим, принадлежащие ей», — отвечала разгневанная поборница добродетели. «А тогда, — спросила Аспазия, — если бы муж другой женщины был лучше твоего, то разве ты не полюбила бы его больше своего?» Жена Ксенофонта, как рассказывают, не отвечала и лишь завернулась с головой в свое покрывало.

Принц улыбнулся, но сказал:

— Боюсь, софистика Аспазии в этом диалоге не может считаться настоящей аргументацией.

Феодора посерьезнела, поскольку в его словах крылся намек на ее собственное положение. И хотя связанные со знатью куртизанки Константинополя все еще пытались поддержать славу прославленных гетер древней Греции, эти попытки были обречены. Им предстояло превратиться в носительниц тайного и постыдного порока.

Юстиниан не мог знать ее мыслей, но он пожалел о том, что девушка приуныла. Меньше всего он намеревался гасить горевшую в ней искру.

— А у меня есть для тебя маленький подарок, — внезапно сказал он, улыбнувшись. — Я собирался приберечь его на завтра, но…

Тут он заколебался, и его улыбка исчезла. Он не хотел касаться этого вопроса сейчас. Феодора молчала, потупившись, с трепетом ожидая, что он скажет. А потом произнесла это сама: