Она едва сдерживалась. Даже правитель не смеет так обращаться с женщиной.

А время тянулось так бесконечно, что даже негодование постепенно забылось.

Раз-другой Феодора ловила себя на том, что зевает.

И вышло так, что она уснула. Уснула во дворце Гормизды, в жилище правителя Юстиниана, наследного принца империи ромеев.

Разбудил Феодору голос, доносившийся из атрия. Секундой позже хлопнула дверь, потом послышались шаги по мраморным плитам зала. В отчаянии она поспешила привести себя в порядок: протерла глаза, взбила волосы, поправила на груди тунику — все это одним скользящим движением.

Он уже стоял в проеме дверей.

Молодая женщина, а в особенности красивая молодая женщина, едва ли догадывается, что она как никогда очаровательна именно в час утреннего пробуждения, застигнутая врасплох, слегка растрепанная. Вот такой он ее впервые и увидел: в солнечном луче блестит густая копна волос, горящие глаза удивленно вскинуты, и юные припухшие губы полураскрыты от внезапного испуга.

Феодора же видела перед собой рослого и сильного мужчину в простой вишневой тунике, белой накидке с пурпурной каймой и без всяких украшений, если не считать крупный золотой аграф в виде римского орла, которым накидка скреплялась на плече. Это был человек в самом расцвете сил: крупная, но благородно посаженная голова, вьющиеся волосы коротко острижены, свежий цвет лица, мощный нос, широкие скулы. Еще она заметила, что он предельно погружен в себя, держится сухо и недоступно. Она сразу почувствовала эту стену сдержанности, о которую может понапрасну биться любая женщина, поэтому взглянула на него едва ли не с опаской.

— Я Юстиниан, — назвался он. — Прошу простить, что заставил столь долго ждать. Возникли срочные дела, и я потерял счет времени.

Он извинялся перед нею самым учтивым образом, словно она была влиятельной дамой.

— Я… я немного задремала, — проговорила она, слегка запинаясь, и вскочила с дивана, лихорадочно соображая, что следует делать дальше, как вести себя в его присутствии. Может быть, следует опуститься на колени?

Однако все решилось само собой после того, как он проговорил:

— Пожалуйста, сиди.

Все еще смущенная, она подчинилась. Юстиниан подошел к ней и опустился на большое ложе напротив.

— Так это ты Феодора? — спросил он. — Приятельница Македонии из Антиохии?

— Да, ваше высочество…

Он что-то обдумывал. Лицо его было непроницаемо. Наконец правитель произнес:

— Знай же, что я послал за тобой из чистого любопытства.

Начало ничего хорошего не предвещало, но она все же ответила:

— Слушаю, ваше высочество…

— С какой это стати Македонии, которую я знал давно и недолго, взбрело в голову рекомендовать тебя мне?

В его вопросе сквозила подозрительность, и она это почувствовала. Ответ ее был совершенно искренен и недвусмыслен:

— Потому что она, ваше высочество, знала, что вы не только правитель, но также и… мужчина.

Она произнесла это таким образом, описать который трудно, но который всякий, кто общался с истинными женщинами, в силах вообразить. Звучало это так, словно, назвав принца мужчиной, она одновременно отпустила ему величайший комплимент из всех имеющихся в ее распоряжении, и в то же время поставила его, так сказать, на некую общую доску, где мужские качества ценны сами по себе: вне чинов и прав рождения.

Замечательно это равенство полов! Мужчина, обладающий большой властью и богатством, почтенный годами и увенчанный славой и почестями, вправе ожидать и действительно получает от всякого встречного подобающие знаки уважения, подчас приближающиеся к благоговению и трепету. И все же миру хорошо знакомо зрелище, когда некая девушка, еще даже не женщина, без образования и заслуг, имеющая мозгов ровным счетом столько, сколько требуется для того, чтобы украсить себя, дерзко фамильярничает именно с таким высокопоставленным мужчиной, дуется на него и помыкает им, да так, что он готов из кожи лезть, лишь бы она снова улыбнулась.

Вот такого рода власть любая женщина, даже ничтожнейшего ума и самой обыкновенной наружности, способна употребить, конечно, если обстоятельства будут ей благоприятствовать. Однако Юстиниан столкнулся с существом необыкновенных умственных способностей и чувственности, которое обладало редкой интуитивной проницательностью.

Он не мог не реагировать на тонкий комплимент, обешавший блаженство, и ответил улыбкой, но, поймав себя на этом, сдержался.

И в эту минуту, когда и слов-то никаких особых сказано не было, произошло одно событие. Их положения неописуемым образом полностью поменялись. Мужчина внезапно растерялся, а девушка обрела уверенность. Классическая перестановка: женщина, очень желанная, всегда капризна и своенравна и требует ухаживаний; мужчина, не уверенный в ее благосклонности, безрассудно стремится ей угождать.

Феодора от сознания этого маленького успеха радостно затрепетала. Она добилась главного — она желанна. Ей вспомнилось известное изречение Лукиана: «Когда занимаешься любовью, думай только о том, чтобы завоевать мужчину и превратить его в постоянного любовника».

Возможно ли это? До сих пор об этом она почти и не помышляла… Чаще всего первый шаг делает мужчина.

— Ты очень красива, моя дорогая. Знаешь ли ты об этом? — спросил он. Теперь он взял инициативу в свои руки. С этой минуты ей надо было только отвечать ему, оставаться привлекательной и манить его: сначала — ослепительная благодарная улыбка, а потом — взгляд, и обещающий, и уклончивый, и возражения, в которых нет возражений, и притворная робость, и застенчивость, которые и не робость, и не застенчивость. Даже куртизанка — чьи цели, в общем-то, всем очевидны — может прекрасно использовать эти средства, коль она пленила мужчину.

Юстиниану она показалась необычайно прелестной: изящество стройного и гибкого тела, почти не скрываемого облегающим нарядом; лицо с глазами сирены, обрамленное роскошными волосами, слишком пышными, казалось, для ее хрупкой фигуры, полные губы, влекущие и беззащитные.

Ему хотелось прикоснуться к этим губам, он внезапно почувствовал, что охвачен трепетом, и рассердился на себя, не будучи в состоянии отвести от нее взгляда.

— Феодора… — начал он, склоняясь к ней, словно влекомый какой-то силой. Он ощутил тонкий чарующий аромат ее кожи.

— Феодора… — Он взял ее за руку, и она замерла. Ее затрудненное дыхание словно пробудило его. Он вскочил, грубо подняв ее на ноги.

Лицо ее было обращено к нему. На нем застыл немой вопрос… Вопрос, на который только он мог дать ответ.

Обнимая ее, он почувствовал волнующую упругость ее плоти. Кровь прилила к его вискам, он слегка запрокинул ее лицо и страстно поцеловал. В этот миг Юстиниан впервые открыл для себя, чем может быть женский поцелуй.

В жизни он не знавал такого поцелуя: он одновременно и давал, и брал, в нем были и сладость, и пламя; Юстиниану казалось, что из его груди вынимают душу…

Он вдруг осознал, что сидит на ложе, женщина лежит у него на коленях, а их губы сливаются в одно. Неожиданно Феодора гибко подалась в сторону. Продолжая оставаться у него в объятиях, она словно сверхчеловеческим усилием воли оторвала свои губы и прошептала:

— Нет… нет… не сейчас.

— Почему?! — яростно потребовал он таким же шепотом.

— Не знаю… просто мне кажется… нельзя так сразу.

Вот она, подлинная суть женского искусства: притворное сопротивление, никак не вяжущееся с логикой, при бесспорном желании уступить; притворство, вызываемое в женщине скорее инстинктом, нежели сознанием, и призванное раздразнить, усилить страсть мужчины до исступления.

И хотя на нем были царские одежды, он был прежде всего мужчиной и действовал теперь как мужчина: подхватив ее на руки, отнес в спальню и бросился рядом с нею на ложе.

Это было то самое мгновение. Высший взлет. Притворство было больше ни к чему. Она была охвачена подлинной страстью, огромным и сильным чувством.

Замечательно сказал один великий поэт: ни восход и закат солнца, ни величие храма, ни ярость бури не достойны удивления того, кто видел, как в момент высочайшего экстаза в объятиях возлюбленного меняется женщина.