Она послала в библиотеку за упомянутыми манускриптами и с радостью обнаружила, что большинство из них написано на греческом и латинском языках, на которых она могла читать, а не на коптском или персидском.
Ее глазам предстал ужасающий отчет Диона Кассия[43], римского историка, описавшего восстание киренайцев в 115–116 годах по Рождеству Христову. Мерным слогом историк повествовал, как еврейские поселенцы, ожесточившиеся от унижений, перенесенных при завоевании Палестины и разрушении Иерусалима римлянами, попытались основать новое государство на севере Африки, уничтожив всех, кто там обитал, не будучи иудеем. План был тщательно и умело разработан и со зверской жестокостью осуществлен. Он практически увенчался успехом, поскольку иудеи удерживали в своих руках провинцию в течение двух лет. Временами резня принимала ужасающие формы. Феодора читала: «Иудеи области Кирена выбрали себе в предводители некоего Андрея и истребили всех римлян и греков. Они варили их в масле живьем, делали пояса из их кишок, носили их кожу вместо верхней одежды. Многих они распиливали надвое сверху донизу. Других же бросали диким зверям на съедение или заставляли сражаться друг с другом, как гладиаторов. Таким образом, двести двадцать тысяч жителей Киренаики погибли».
Но вскоре из Рима явилось возмездие. Траян, который был поглощен войнами с персами, послал в Африку одного из своих полководцев, Луция, вместе с войском. Несмотря на отчаянное сопротивление иудейских воинов, легионеры разгромили их и окружили в двух цитаделях — Арсиное и Кирене. Особенно яростным было сражение в Кирене, но римская дисциплина и осадные машины взяли в конце концов верх. Кирена была взята. В результате мятежа и последующей осады, как стало ясно Феодоре, город и был разрушен.
Римская месть была столь же ужасна, как и предшествующая резня. На протяжении десяти миль от Кирены до Аполлонии вдоль дороги стояли кресты, на которых были распяты еврейские повстанцы. Тысячи других были зарублены на месте или погибли от опустошительных пожаров. Оставалось невыясненным, относилась ли цифра, упомянутая историком — двести двадцать тысяч погибших, — только к жертвам резни, устроенной иудеями, или включала также тех, которые были зверски убиты при взятии города. В любом случае еврейская колония прекратила свое существование. Уцелевшие женщины и дети были безжалостно проданы в рабство.
Ужас событий, даже в сухом изложении старого римлянина, произвел на Феодору неизгладимое впечатление. Ей навсегда запомнились картины мятежа и безумия, которое охватывает восставшую толпу и превосходит по жестокости и разрушительности даже войны.
Шли месяцы, и она видела Экебола все реже. Вначале она испытывала облегчение, но когда он на протяжении целых недель не заходил и не обращался к ней, она поневоле спрашивала себя — почему?
Невольно напрашивалась мысль — появилась соперница.
Это огорчало ее, хотя Экебол и был неприятен. А что, если он решил вышвырнуть ее из дворца и завести новую фаворитку?
Самолюбие Феодоры было уязвлено. Напрягая воображение, она попыталась представить себе предполагаемую соперницу.
Неизбежные вопросы возникали у нее в голове. Молода ли та, другая? Хороша ли собой или наделена какой-то необычной грацией? Что она знает такое, чего не знает Феодора? И главное — где Экебол ее держит? Наверняка не во дворце, иначе Феодора знала бы об этом. Вероятно, это жена какого-то важного лица в провинции, купца или политика, ищущего расположения наместника, который смотрит сквозь пальцы на амурную связь Экебола ради того влияния, которое он сможет получить. Такое часто случается при дворах, погрязших в грехе.
Внезапно явилась мысль: а не чернокожая ли она? Некоторые распутники испытывают извращенную тягу к негритянкам, у которых, как говорят, в крови жар джунглей. В Аполлонии было много негритянских девушек, некоторые весьма хорошенькие, с эбеновой кожей, удивительными глазами, узкими бедрами и пышной грудью. Обычно предпочтение отдавалось белым женщинам, но и негритянки были порой недурны для разнообразия.
Но как правило — только для разнообразия. А ведь предполагаемое увлечение Экебола было постоянным, что служило лишним подтверждением ее поражения. За недолгую жизнь Феодоры не было случая, чтобы женщина похитила у нее мужчину, если она сама не хотела этого. Роль побежденной была невыносимой для ее гордости, но больше всего ее угнетала совершенная беспомощность.
Экебол пристрастился бродить по городу в поисках развлечений. Окруженный толпой услужливых льстецов и прихлебателей, он теперь частенько покидал дворец по ночам. Аполлония могла предложить на выбор несколько экзотических и насквозь пропитанных пороком заведений, берберийских и негритянских. Особенно часто он посещал дома, в которых исполнялись туземные танцы, в которых девушки из пустыни замысловато извивались под аккомпанемент визгливых труб и глухой ритм барабанов.
В таких местах процветали таинственные и отвратительные пороки. Один или два раза, когда Феодора сталкивалась с Экеболом после посещения такого места, она замечала лунатический блеск его глаз и странности поведения. Она заподозрила, что наместник отведал привозимое из Индии губительное зелье, которое называли маджун и готовили из семян мака и дурмана, растопленного масла, меда, а также настоя травы, которую по-латыни называли каннабис, а по-арабски — гашиш.
Зелье вызывало у его поклонников сон, пестрые видения и совершенную развязность в порочных забавах. Иногда оно даже приводило к помешательству, и девушка невольно думала: «Что станется, если провинцией начнет править безумец?»
Становилось все жарче. Теперь палящее дыхание пустыни чувствовалось и на самом побережье.
Однажды Феодора не могла уснуть из-за духоты и в неурочное время поднялась с постели. Минул час после полуночи. Какое-то время она стояла у распахнутого окна опочивальни, всматриваясь в ночь и молясь про себя, чтобы подул прохладный бриз, который сейчас едва колыхал занавески.
Раскаленный воздух был абсолютно неподвижным и густым от обилия запахов трав и цветов; внизу лежал город, белый в свете полной луны. Тени были резкими и черными. Сквозь ажурную сеть пальмовых листьев она видела огни, все еще горящие в отдельных домах. Ее слух уловил отдаленный бой берберийских барабанов и гнусавый плач рожков, которые сливались в мелодию настолько варварскую, что она невольно задрожала.
Внезапно она услышала голоса, шумные выкрики пьяных, пожелания доброй ночи и лязг шита часового, который встал навытяжку у наружных ворот. Экебол снова побывал в городе и теперь возвращался домой с кутежа.
Ее окно выходило на дворцовый двор, и она видела, как наместник миновал ворота. Его сопровождал неизвестный ей человек.
Силуэты этих двоих отчетливо вырисовывались в лунном свете, и какая-то странность в их позах привлекла ее внимание. Присмотревшись, она обнаружила, что Экебола сопровождает юнец, двигаясь неровной походкой и держась за руку наместника. Прозвучало какое-то слово, и юнец захихикал, как девушка, и положил голову на плечо Экебола.
Оставаясь невидимой в темном проеме, Феодора, затаив дыхание, наблюдала, как спутники исчезли во дворце.
Она должна убедиться… Дворец спал. Сейчас она сделает то, чего никогда прежде не делала. Феодора бесшумно прокралась по коридору в другое крыло, к покоям наместника.
Снова голоса. Она слышала, как они говорили оба разом, и вдруг чудной юнец странно захныкал.
Она подошла к двери и остановилась, глядя на них. Никто ее по-прежнему не замечал. Она видела, как дергалось смуглое лицо Экебола, видела его как бы разорванные, нечеткие движения — так обычно действовал маджун. Второй был молод и безбород. Умащенный благовонными маслами, как женщина, с накрашенными губами и нарумяненными щеками, с длинными локонами, он бросал на Экебола кокетливые взгляды, которые были лишь жалким подобием подлинного женского кокетства.
