В беседе он был невыносимо скучен. Без устали толкуя о себе, он, бывало, так утомлял ее этим, что у нее едва хватало терпения сдерживаться.

Иногда на протяжении всей ночи ей только и приходилось, что выслушивать хвастовство Экебола и не забывать восхищаться им. Это стало привычным ритуалом, и она знала все его тонкости, как бы они ни были ей противны.

— Когда ты увидела меня, ты, наверно, и не думала, что будешь жить во дворце наместника, не так ли? — спрашивал он.

— Да, светлейший. Я даже и не мечтала об этом, — с готовностью отвечала она.

— Повезло же тебе, что ты поехала со мной!

— Моя удача превзошла всякие ожидания, светлейший.

Он мог бы уже заметить, что она никогда не говорит нежностей, обращаясь к нему. Теперь она не могла себя заставить это делать.

— Надо заметить, я высоко вознесся, — продолжал он самодовольно. — Наместник в сорок лет — это тебе не что-нибудь, знаешь ли…

Это повторялось по многу раз, и Феодора терпеливо произносила то, чего от нее ожидали:

— Я все время восхищаюсь вашими поразительными успехами.

— Не легко, знаешь ли, управлять огромной провинцией. Люди пытаются обмануть меня, обойти закон и извлечь выгоду любым способом. Но я знаю, как обращаться с собаками. Необходимо вселить в них страх Божий. Только сегодня я поймал одного сборщика налогов, пытавшегося утаить от меня кое-что. Ты ведь знаешь, они должны отдавать часть товаров в виде натурального налога…

У него была привычка подолгу растолковывать простые вещи, будто она была не очень способным ребенком, хоть многое она понимала, пожалуй, лучше его. Но она только кивала, благодаря за науку.

— Этот парень, — продолжал он, — скрыл от меня целую деревню — кажется, его семья живет в ней и вроде бы у них случился неурожай. Он вообразил, что из-за этого они могут не платить налог. А я недолго размышляю, когда дело касается денег. Взял список поселений и вычислил его. Видела бы ты его лицо!

Он наконец перестал потешаться над незадачливым чиновником.

— Что ты сделаешь с ним? — спросила Феодора.

— Естественно, он умрет. Завтра увидишь, как ему отрубят голову, если дашь себе труд спуститься вниз к окружной тюрьме. Ну а деревня исчезнет с лица земли, если не будет уплачен налог в двойном размере. Это научит их прямоте и добросовестности!

Такая неоправданная жестокость была ей противна. Но она могла лишь проговорить:

— Конечно, любой будет выглядеть глупцом, если станет пытаться сравниться умом со светлейшим.

Такая грубая лесть — Экебол не чувствовал фальши — наполняла его самодовольством.

А иногда, хотя и редко, он вообще не желал говорить, а только валяться в постели и получать наслаждение, не считаясь с ее желаниями и чувствами. То, что она, возможно, презирает его, подчиняясь против своей воли, не приходило ему в голову, либо не имело для него значения.

Эти нечастые всплески его мужской природы обычно происходили, когда он был пьян и, следовательно, вел себя особенно оскорбительно. В такие минуты ой получал особое удовольствие, грубо насмехаясь над ней и при этом требуя со странной настойчивостью, чтобы она восхваляла его мужественность, словно не будучи сам в ней уверен.

— Где бы ты была, похотливая крошка, — бывало, начинал он тотчас после ее объятий, — если бы я не подобрал тебя прямо на улице Женщин?

— Я бы сгинула в безвестности, — обычно отвечала она, что доставляло ему неизъяснимое удовольствие.

— А ты ведь и сейчас потаскушка — ты знаешь это? Маленькая сучка с хорошеньким личиком, но в конце концов все равно сучка. Тебе крупно повезло, что я люблю сучек.

— Я осчастливлена, светлейший.

— А что, если ты мне надоешь? — Его лицо злорадно искажалось, черные глаза съезжались к длинному горбатому носу.

— Я не знаю, что тогда случилось бы со мной, — говорила она тихо.

— Ну, тогда поцелуй меня, — он с минуту слюнявил ее губы. — Я люблю сучек, как я уже сказал. Особенно если они любят меня. Ты ведь любишь меня, не так ли?

— Да, светлейший, — соглашалась она, хотя ей хотелось закричать.

— Как сильно?

— Больше всего на свете.

Это было отвратительно, но что она могла поделать?

— Но почему?

— Потому, что ты — великий человек и мудрый правитель.

— Будь честной со мной. Наверняка потому, что я хороший любовник, разве не так?

— М-м… да… — она колебалась.

— Ну скажи, ведь я замечательный любовник?

Феодора кивала, опуская глаза.

— Никто не усомнится в этом.

— Лучший из тех, что были у тебя?

— Непревзойденный. Намного лучше других.

Еще одна ложь, но он проглатывал ее, испытывая странное удовлетворение.

Но его грубая натура не могла обойтись без грязи.

— Это все, что вам, женщинам, требуется, не так ли? — толстые губы складывались в скверную ухмылку. — Вы живете плотью. Вам и дела нет до того, что у человека выше пояса. Но мне это нравится. Я обожаю бабенок, у которых в голове ничего, кроме постели.

Последнее звучало и дико, и хвастливо, хотя хвастать было особенно нечем. В то же время это была насмешка над всеми женщинами.

Ей стали отвратительны его визиты. Иногда, когда она думала о нем, у нее пробегал по коже холодок страха. Что она станет делать, когда наместник действительно отвернется от нее?

С болезненной силой она поняла, что одна вещь, в которой она когда-то убедила себя, — право любовницы прервать связь с мужчиной, когда ей захочется, — здесь не действует. Она была пленницей во дворце. Никто во всей провинции не защитит ее из страха навлечь на себя гнев Экебола.

Иногда она принималась тосковать по старым временам, когда была куртизанкой в Константинополе. Но Боже упаси вновь стать ею здесь. Она видела квартал блудниц в Аполлонии, и одна мысль о нем заставляла ее содрогаться.

Гинекей, находящийся в западной части дворца, поначалу казался Феодоре довольно роскошным. Ее спальня была богато обставлена, у нее была купальня, достаточно просторная даже для двух десятков молодых женщин, если б они решили понежиться в бассейне одновременно. У нее были двор и сад, окруженные стеной и, можно сказать, принадлежащие ей, собственная кухня и столовая, помещения для прислуги и рабов.

Ей служили пять евнухов и вдвое больше рабынь. Впервые в жизни ей приходилось иметь дело с евнухами, и когда в первое утро она принимала ванну и трое из них, явившись, назвались массажистами и парикмахерами, она неприятно удивилась. Ей вовсе не пришлось по вкусу то, что они будут прислуживать ей в таких интимных вещах, больше того, эти лжемужчины вызывали у нее неловкость и раздражение.

В конце концов она определила евнухов на другие работы, а для интимных нужд держала только женщин. И впредь, когда бы ей ни приходилось иметь дело с евнухами, она использовала их только как секретарей или работников по дому.

Вскоре ее новая жизнь стала нестерпимо скучной. Кроме тех случайных появлений в обществе, когда ее хозяину хотелось выставить ее напоказ, она не видела никого, кроме Экебола.

Поначалу они посетили один за другим несколько официальных пиров. Алчность Экебола проявлялась и в его любви к роскоши. Демонстрация произведений искусства, нарядов или чего-либо иного, свидетельствовавшего о его богатстве и вызывавшего восхищение и зависть других, щекотала его тщеславие. Одной из таких дорогих вещиц, которой можно было подразнить других мужчин, стала и его молодая любовница.

В первый раз, когда он приказал Феодоре подготовиться к пиру, она постаралась одеться и украсить себя так, чтобы Экебол остался доволен. Она испытывала некоторую робость, опасаясь, что женщины на пиру найдут в ней слишком много недостатков, за которые ее можно осудить. Но ее окружила атмосфера всеобщего поклонения, несмотря на присутствие жен первых лиц провинции. Разумеется, она моментально стала объектом всяческих пересудов, но ее не презирали и не избегали.

— Так это и есть дама наместника? — шептала супруга начальника порта Фратеса жене командира гарнизона Уль-тора.