Айос остановился.
— Вот главные наши законы. Есть и другие, не менее важные, но эти четырнадцать — основа жизни нищих не только здесь, но и в других странах, даже у готов и франков, даже в Персии и Индии.
— И ты установил эти законы? — живо поинтересовалась Феодора.
— Не все. Такие, как первый, третий и четвертый, свято блюдутся нищими с незапамятных времен.
— Поистине, Айос, ты мудрейший из людей! Я думаю, что устанавливать законы — это высшее, на что способен человек.
— И я думал бы так же, если бы жизнь не научила меня другому. Изредка короли и императоры обретают титулование «великий», издавая мудрые законы. Куда быстрее они могут достичь этого, став завоевателями или строителями укреплений, дорог, дворцов или флотилий кораблей.
— А как же справедливые и мудрые законы?
Айос покачал головой.
— Для властителей они ничего не значат. Милосердие и справедливость быстро забываются, зато окровавленный меч помнят всегда.
— Айос, тебе надо было стать государственным деятелем!
По лицу нищего пробежала тень.
— Все мы прикованы к колесу Фортуны. Мне предписано быть нищим, и ни на что другое я не гожусь. Ты только посмотри на меня — могу ли я делать что-либо, кроме выклянчивания милостыни, если даже для того, чтобы передвигаться по этой комнате, я должен использовать руки, как обезьяна, и никуда не могу добраться без моего осла.
— О, мой друг, у меня сердце разрывается от жалости, — едва слышно проговорила Феодора.
Он натянуто улыбнулся.
— Пусть оно не болит из-за меня, дитя. Я таков, каков есть. Сейчас мы должны думать о тебе.
— Я уже думала, но пока не нашла ответа.
— Ты можешь жить здесь сколько захочешь. Помнишь, как когда-то здесь топотали твои крохотные ножки, бегая по поручениям старого калеки?
— Благодарю тебя. Но я не могу оставаться в этой клетке, Айос. Я сойду здесь с ума!
Нищий кивнул:
— Певчая птица умрет в норе крота.
Он на минуту глубоко задумался, а затем произнес:
— Если бы нашелся какой-нибудь способ выбраться из города этой ночью. Но увы, все ворота закрыты, а к утру по всей стране разнесется повеление схватить тебя. Тогда уже будет слишком поздно.
Внезапно девушка воскликнула:
— Айос, ты подал мне мысль!
Она запнулась. Лицо ее выражало сильнейшее напряжение ума.
— Да, я должна попробовать сделать это! У меня есть только один шанс, и я не могу терять время! Милый Айос, есть ли у тебя принадлежности для письма? Мне понадобится клочок пергамента и кто-нибудь, кто быстро доставит мое послание…
Женщина обладает таинственной способностью, практически ничего не обещая, заставить мужчину питать неоправданные надежды.
Для мужского воображения всякая загадка — практически непреодолимое искушение. Весь женский род знает это, и когда женщина видит, как другая очаровывает мужчину тайной, существующей только в его воображении, это для нее совершенно очевидно. Сами женщины говорят — иногда со злобой, иногда с изумлением, — что они не могут понять, почему бедный глупец не видит ее уловок насквозь, хотя в то же время сами они абсолютно уверены, что он и не в состоянии ничего увидеть.
Так, слово, случайно брошенное девушкой, двусмысленное или вовсе бессмысленное, даже молчание с бесстрастным лицом — все это позже возродится в мужской голове. Он будет думать о нем, поворачивая так и этак, выстроит целое здание размышлений, столь причудливое, что девушка — как правило, пустоголовое маленькое создание, — пришла бы в изумление, узнав, что она является причиной всего этого. Это происходит из-за того, что мужчины упорно убеждают себя в том, что все женщины — это обольстительные сфинксы, и всячески пытаются истолковать их загадки.
Когда же, при таком естественном преимуществе, поистине умная и тонкая женщина берется осуществить тщательно продуманный план, результат зачастую оказывается потрясающим для мужчины. Даже если он не одарен воображением или способностью оценить божественное искусство.
Экебол только что получил именно такой знак внимания, от которого могла кругом пойти голова. Взойдя на корабль еще затемно, чтобы пораньше отплыть в Киренаику, и дрожа от пронизывающей предутренней сырости, он в последний раз с раздражением и тоской взглянул на темные стены Константинополя, возвышающиеся над набережной.
Он сожалел, что приходится так скоро покидать столицу, и не сделал бы этого, если бы не срочное повеление, потому что здесь оставалось некое незаконченное дельце — эта маленькая куртизанка Феодора.
С легкой досадой Экебол вспоминал о том, как потратился на нее. В разгар веселья у Хионы, во время «торгов», когда Феодора-Афродита, сверкающая звезда живых картин, стояла на постаменте, вино и желание захватить главный приз праздника настолько затуманили его голову, что он предложил за нее целую сотню солидов еще до того, как другие выбыли из состязания.
Сотня солидов! Это немалые деньги, а Экебол, как и все левантинцы, становился скуповат, когда дело касалось золота. Он не так высоко ценил любовь, как иные мужчины, а вот утрата такого количества монет волновала его. И тем не менее следовало признать, что эта девушка, смесь пламени и восхитительного искусства, по части женских прелестей была непревзойденной и не шла ни в какое сравнение с тем, что он знавал ранее. Но сотня золотых за одну ночь — это, разумеется, непростительное мотовство.
Однако девушка поистине была хороша, как богиня, и Экебол испытывал такое же желание обладать ею, какое испытывал порой, глядя на веши необычайной ценности, — такие, как драгоценные украшения или скульптуры, в которых он считал себя искушенным знатоком. Кроме того, он был назначен правителем провинции, а кому не известно, как растет престиж мужчины, если он обладает женщиной, вызывающей всеобщее восхищение.
Эти причины, связанные скорее с тщеславием, чем с чрезмерной страстью, заставили его умолять Феодору отправиться с ним в Киренаику. В эти краткие минуты затишья в суматохе дел, связанных с отплытием, он думал о том, что показал себя не так хорошо, как мог бы. Феодора оказывала ему знаки внимания, но без особого тепла, почти равнодушно. Она улыбалась ему, но он чувствовал, что не может постичь значения этой улыбки. Когда он сделал свое предложение, девушка поблагодарила его, но без восторга, а ведь оно было весьма лестным для любой куртизанки. Но, похоже, Феодора так не считала, и когда он стал настаивать на ответе, то услышал нечто двусмысленное.
«Мой ответ удивит вас…» — это все, что она сказала. Эти слова продолжали звучать в его мозгу, несмотря на многочисленные заботы. Время бежало так стремительно, что он не успел даже попрощаться со своим покровителем, Иоанном Каппадокийцем. И хотя он все-таки заглянул в резиденцию, оказалось, что Иоанн невероятно занят делами большой спешности, о которых Экеболу ничего не было известно, а так как перед отплытием надлежало отдать последний визит еще и правителю Юстиниану, это было служебной необходимостью, ему пришлось уйти, не повидав Каппадокийца. Таким образом, ему не довелось узнать, что недоступность префекта связана именно с той девушкой, которая кое-что значила и для самого Экебола.
Словом, почти очевидный отказ Феодоры несколько отравлял предвкушение почестей и власти, которые ожидали Экебола. Эта деликата… И все же до самой последней минуты он надеялся получить весточку от нее. Даже сейчас, когда он уже находился на борту своего корабля, готового поднять якорь.
Разочарованно махнув рукой, он отвернулся от темных громад укреплений и прошел в каюту, которая была убрана и обставлена для него.
Едва он коснулся ручки дверей, у него на миг возникло странное предчувствие, но даже и тогда он не был готов увидеть Феодору сидящей в каюте и ожидающей его.
— Ты?.. — у него разом перехватило дыхание.
Девушка поднялась.
— Ты все-таки пришла?!
— Разве я не здесь?
— Но я уже оставил всякую надежду!
Она улыбнулась.
— Я сказала, что мой ответ может удивить тебя.
