Константин Великий приказал разрушить храм богини на Пафосе и построить на его месте христианский храм. Но старые обычаи не умирают вместе с разрушенными зданиями и не рождаются с написанием новых законов. Обворожительные женщины Кипра служили культу любви, как и раньше, и Феодора, не видя ничего предосудительного в ремесле куртизанки, гордилась красотой, доставшейся ей от предков, и возможностью продавать свою любовь за деньги назло нудным проповедникам и ханжам, предающим Афродиту поношению.

Между тем обитательниц улицы Женщин огорчали не только нападки толкователей Экклезиаста[22].

— Почему они опять повысили люстральный налог? — спросила Хризомалло в тон невеселым словам подруги.

— Не знаю, — отвечала Антонина. — Этот налог берут только с куртизанок, он растет с каждым днем, сборщики податей просто совесть потеряли. Кончится тем, что они уничтожат нас всех непомерной жадностью.

— Ты думаешь, они хотят нас разорить?

— Не знаю, но все это просто ужасно, — вздохнула Антонина. — Всему виной старая императрица, помяните мое слово. Сейчас она называет себя Евфимией, как будто мы не знаем, что ее настоящее имя Лупициана и когда Юстин купил ее на рынке, она стоила куда меньше, чем эти изумруды. Поэтому она и ненавидит нас.

Феодора покачала головой.

— Я тоже считаю, что во всем виновата женщина, но совсем не императрица. Она несчастна, стара и глупа.

— Но ни у кого нет такой власти! — возразила Антонина.

— Почему же? Я знаю такую женщину.

— Кого?

— Куртизанку.

— Да ты шутишь! — Антонина и Хризомалло удивленно воззрились на подругу.

— Я имею в виду Хиону Боэцианку. Не она ли сейчас любовница префекта[23] Иоанна Каппадокийца?

Обе девушки молча кивнули. Феодора сняла ожерелье и протянула его Тее.

— Хиона требует все новых и новых подарков от префекта, а тот увеличивает налоги. Толстая Хиона с желтыми крашеными волосами грабит нас, она получает деньги, рабов, драгоценности — и все это оплачиваем мы!

Феодора спустилась по ступенькам в теплую ароматную воду и поплыла. Дно маленького голубого бассейна украшал дельфин, искусно выложенный из мозаики. Теперь в купальне слышались только всплески воды — подруги медлили, молча обдумывая слова Феодоры. Когда она наконец вышла из бассейна и дала Тее обтереть себя, Хризомалло направилась к массажной скамье, а Антонина стала надевать украшения.

— Я уверена, что это Хиона! — повторила Феодора. — Жирная корова! С каждым днем ей хочется иметь больше и больше. Пора остановить ее, а то она разорит нас, и мы окажемся на улице!

— Она иногда нанимает нас, чтобы мы обслуживали ее гостей на банкетах, — задумчиво произнесла Хризомалло.

— Вот-вот, нанимает, — фыркнула Феодора, — она платит нам, как обыкновенным служанкам, мы все равно что блюда и вина для ее гостей! И за это мы удостоены особой привилегии — платить люстральный налог ее любовнику, этому мерзкому Каппадокийцу. Налог растет каждый месяц, и если так пойдет и дальше, они действительно сломают нам хребет!

Феодора улеглась на массажную скамью, отдаваясь опытным рукам Теи.

Наверное, никогда в истории женские тела не подвергались стольким манипуляциям, как в шестом веке! Забота о красоте собственной плоти была единственной обязанностью Феодоры, и ей она следовала неукоснительно, соблюдая все обряды и правила.

Тея начала растирать хозяйку смесью оливкового и миндального масел: умелые пальцы массировали каждую мышцу, каждый изгиб, каждую складочку, даже пальцы ног не остались без внимания. Феодора закрыла глаза и полностью расслабилась. Спустя двадцать минут, когда белокурые волосы Хризомалло были уложены, а нубийка подкрасила Антонине ресницы смесью из яичных белков и жженой пробки, Тея закончила массаж и мокрой простыней сняла остатки масла с тела хозяйки. Теперь пришел черед благовоний, и Тея снова принялась за работу, расставив вокруг себя набор алебастровых шкатулочек.

Капризные византийские модницы любили придавать каждой части своего тела различные запахи. Благовония считались незаменимыми помощниками любви, и константинопольские красавицы достигли необычайного искусства в применении душистой косметики; каждая имела свои излюбленные ароматы, идеально соответствовавшие ее типу кожи, внешности и темпераменту.

Вкус Феодоры можно было назвать отчасти консервативным. Тея растерла ей грудь и лицо настойкой крокуса, смазала волосы и веки экстрактом сладкого майорана, в кожу стоп и коленей втерла отвар тимьяна с добавлением лепестков жасмина, ладони и плечи смазала миррой[24], а губы, шею и внутреннюю сторону бедер растерла розовым маслом и вытяжкой из цветков лотоса. Ни один из запахов не был резким или тяжелым. Изысканные сочетания благоуханий поддерживали очарование куртизанок, самых чистых женщин своего времени.

— У тебя неплохое сочетание, — заметила Антонина со знанием дела. — Запах не острый и не слишком сладкий. Я предпочитаю мускус, он стимулирует мужчин, но с мускусом надо быть осторожной, сладкие запахи его сразу заглушают.

Она помолчала.

— Кстати, насчет Хионы, — мне говорили, что она пользуется едва ли не двадцатью пятью благовониями, к тому же она владеет секретом персидского царского бальзама, который дороже золота.

Феодора молча перевернулась на живот, подставив Тее ягодицы и спину. Она нежилась под руками служанки, в этот момент даже имя Хионы не раздражало ее.

— Что ж, она может себе это позволить, — зевнув, проговорила Феодора. Антонина не выдержала.

— Да чем она лучше нас?! Кожа у нее желтая, как шафран, волосы крашеные, грудь, как у старой кормилицы, и хотя поэт Мендес и воспевает ее стан в одах, Хиона попросту толста! К тому же ей уже около тридцати пяти.

— Тридцать шесть, — уточнила Хризомалло, — я случайно узнала, что оружейник Фосиан выкупил ее из борделя одиннадцать лет назад, тогда ей было двадцать пять.

— Из Стабул до фамозы за одиннадцать лет, — пробормотала Феодора, — головокружительный успех, следует признать.

— Фосиан отдал за нее все свои сбережения, а она сразу же бросила его ради первого встречного, который дал больше. И так она карабкалась вверх, пока не подцепила Иоанна из Каппадокии — это мерзкое животное. Я его хорошо знаю. Год назад на пиру у Гергемона я была с ним. Праздновали его день рождения, и мне достался городской префект. Он вряд ли помнит меня, потому что напился, как боров. Не хочу больше видеть это гнусное существо со вставными зубами, лысиной и поросячьими глазками. Отвратительный тип! А Хиона постоянно ищет его расположения.

Хотя в голосе Антонины и звучало презрение к городскому префекту, и ей, и ее подругам оставалось только завидовать хитрости и ловкости знаменитой куртизанки.

— И Каппадокиец помогает ей становиться все более богатой, — заметила Феодора. — Дайте мне такую известность, как у Хионы или Македонии, и я не буду зависеть ни от одного мужчины! — вдруг заявила Феодора.

— Если тебе так по душе слава, почему ты не осталась в театре?

— Это совсем не то. Чего можно добиться, стоя на сцене? Да, они будут хохотать, когда я стану кривляться и декламировать с завываниями, но разве любовь смеется? Любовь должна стонать и лить слезы, но когда мужчина смеется над женщиной — она пропала!

— Как же может молодая деликата, вроде тебя, прославиться? — задумчиво спросила Хризомалло.

— Не знаю. Смотря по обстоятельствам. Я верю в удачу. Кроме того, нужны красота, смелость, решительность, может быть, даже жестокость. И чтобы нужные люди все это оценили.

— Нужные люди — это, конечно же, мужчины?

— Разумеется, кто же еще интересуется мнением женщин?

Антонина фыркнула.

— Тогда, моя дорогая, примирись с мыслью умереть деликатой.

— Это еще почему?

— Допустим, ты совершишь что-нибудь выдающееся, потрясающее воображение, но где ты найдешь свидетелей своего триумфа? В наших-то крохотных комнатках? Или в купальне? Даже если у тебя будут деньги, ты не сможешь собрать массу гостей, нужных тебе. Ты — никто, моя дорогая, тогда как Хиона — фамоза, предмет сплетен и пересудов всего города.