Земля чернеет, наползающие на нее тени покрывают ее всю, мальчик вкладывает весь резерв, что еще имеется, тут же восполняя его и вкладывая еще, флейта в который раз восстанавливает восполняющий навык, давая возможность восстановиться снова, а земля пропадает, оставляя только провал в глубокую Тень. В этот раз провал еще шире и еще неприятнее, на такую дыру, на такое окошко могут и заглянуть те, кто древнее Древних. Но его козырь выше этого, там, где извивающиеся от страсти тела касаются разлома, тот закрывается, тускнеет и светлеет, а сами силуэты не проваливаются внутрь ни на один ноготочек. Откат бьет по тишине в полную силу, ведь все новые и новые силуэты касаются наполненного силой мальца разлома. Он уходит в себя, прекращает подпитку чар, пытается отречься от накатывающей Похоти, но ворвавшиеся вглубь него фантазии идут из самой глубины подсознания, их не изгнать и не преодолеть, ведь они часть тебя самого, просто возведенная в абсурд.

Опадает бессильным дождем Пламя, почти не обжигая несущихся на вынуждено неподвижных жертв силуэты. Немногочисленные раны на них не заживают, а просто исчезают - поглощенные Похотью и в ней же возрожденные, а следом падает на колени и яростно стонет София Пламенная, смешивая ненависть с экстазом, паря на волнах двух противоположностей. Что же, настоящий призванный оказался куда выносливее, куда более стойким, но ее извиняет проведенное в объятиях Господина время, за которое тот успел вложить в ее прелестную голову слишком многое.

Стены остановленного времени, замкнутого само в себя отрезка истории тоже остаются проигнорированными, ведь Паноптикум проходит сквозь них лишь немногим замедляясь, при этом не снимая эффект, а просто не подпадая под него. Они сами Закон в некотором роде, что им Законы иные, что им приказы будущего Императора, если у него нет будущего. Подпадая под диктат воли, под обязательство принять вызов Паноптикума, жертвы словно выпадают из власти кого угодно еще. Даже он сам теперь не в силах помешать своему творению, только наблюдать, заново начиная давить обрадовавшийся было гарнизон Дворца, снова беря под свое внимание штурмующие его отряды, немногочисленных оставшихся внутри агентов и свежеобращенных предателей. Ключи почти найдены, почти вскрыты замки, осталось только дожать.

Неладное он замечает не сразу, позорно упуская целые мгновения, прежде чем осознает случившееся. В его оправдание, вероятность такого поворота событий не просто низка, она до сегодня казалась ему строго отрицательной.

Новоприбывший возник прямо внутри очерченного лепестками периметра, возник внезапно и неправильно. Это был не игольный укол блинка, пронзающий реальность и связывающий две точки, не путеводная ниточка Тропы или растянутый до невозможности шаг вдоль пыльной Дороги, даже не рваная рана принудительной телепортации, тупыми ножницами режущая ткань мироздания. Появившийся не возник на определенной точке пространства, но наоборот, подтянул пространство в отношении себя. И, казалось бы, пусть, ведь оказался гость строго напротив прущего волной Паноптикума, априори попадая под его Закон. Поначалу именно так и показалось Господину, пока он не присмотрелся, пока не увидел, пока не понял.

Высокий и худой старик людского племени, по крайней мере внешне относящийся именно к людям, не внушал ни страха, ни опаски, ни даже желания - изможденный, будто бы голодал многие месяцы, напоминающий низшего мертвяка усохшими мослами даже больше, чем сами мертвяки, едва заметно пошатывающийся на несуществующем ветру. Казалось, его могло убить простым присутствие даже не архидьявола, а любого сколь-либо значимого изверга. Казалось, что это одетое в изорванное и выцветшее рубище тело само прямо сейчас умрет. Но старик стоял под гнетом флера всеобщего, под штормом из энергий, под взглядом разглядевшего его Паноптикума, стоял и не умирал.

А еще были цепи, частью сокрытые под рубищем, а частью открыто свисающие с изможденного тела, позвякивая ржавыми звеньями, где под ржавчиной скрывался черный, как вороново крыло металл. Господин мог заранее понять, кого что он увидел, мог осознать и, возможно, даже успел бы предпринять какие-то действия. Но не имел он даже мысли, даже права на мысль, что это вообще возможно - увидеть эту мерзость здесь и сейчас, в этот день. Старик поднял голову, вглядываясь в несущиеся на него силуэты давно отдавших свою вечность тел бесцветными и тусклыми глазами, взглянул на них и шагнул навстречу. Уже пропали Тени, уже перестало литься огненным дождем Пламя, уже не в силах был взывать к реке Времени первый из принцев. Но даже продолжай они свои атаки, этот выродок шагнул бы сквозь чужие чары с таким же равнодушным и ко всему безразличным фатализмом.

Не оттого, что был неуязвимым, не потому, что не боялся ран и даже не из желания красиво умереть, но исключительно от понимания - у него все равно не выйдет сдохнуть.

Шаг.

Мгновения глухи к мольбам Закона, а скорость смены события в этой битве такова, что с первого исполненного поклона до сей секунды не прошло даже пяти минут, даже трех минут не прошло! Тем не менее слова старика произнесены, неспешно и глухо, хрипло и кошмарно в их неизлечимой мерзости, неправильности, гибельности. Не должно нигде, ни под Небом, ни в благословенном всеми Пороками славном Пекле, существовать подобного, не имеет оно на то никакого права, потому что должно исчезнуть, сгинуть без следа вместе со всем тем, что оно несет миру!

Но слова сказаны.

- Никто не пройдет там, где пала Вера. [1] - Слова не громкие, но буквально въедающиеся в суть любого, кто смел их слышать, независимо от своего желания, вызывали у верховного изверга предельную, сконцентрированную ненависть.

Море сношающихся силуэтов словно налетает на прибрежные скалы, останавливаясь и пытаясь то ли обойти вышедшего вперед безумца, то ли вообще откатиться назад, но конструкт, его драгоценный Паноптикум страшно опаздывает не успевает завершить перестройку, отпустить уже отмеченные жертвы, будущих братьев и сестрицу.

- Тысячи надежд угасли безвозвратно. - Сияющие милосердной Похотью силуэты запертых в Паноптикуме избранных счастливчиков не блекнут, нет, загрязняются, покрываются скверными ранами, гнилостными пятнами, прикосновениями той же мерзости, что наполняет старика.

Паноптикум обречен, изначально обречен, не имея ни малейшего шанса против выродка, вставшего у него на пути. В тот момент, как конструкт включил в себя нового участника, связал его нерушимым Законом, навязал контракт, что должен был стать оружием конструкта, а не против него, все было кончено. Потому что контракт заключен, а этому ничего больше и не нужно, чтобы передать дальше собственную заразу. Проклятый, забытый и лишенный абсолютно любых прав, ненавидимый извергами даже больше, чем людьми, которыми тоже ненавидим, не способный умереть никаким способом, даже если изо всех сил попробует свою жизнь оборвать.

- Тысячи огней без ответа. - Паноптикум захлебывается, пытается действовать в ответ, но любое передаваемое наслаждение, вся Похоть мира, отборнейший Порок будто падают в бездонный колодец, даже не сбивая старику шага, не ломая гнилой до основания ритм его мелодии, в которой слышен лишь усталый звон проржавевших цепей.

Страшнее Тени противника для изверга нет, это всем известно. Именно теневая магия наносит обитателям Пекла повышенный урон, именно Тень защищает от флера и магии душ лучше прочих щитов, именно для Теней любой изверг лишь желанная добыча. Но это все чепуха, мимолетное и неинтересное, просто закон природы, дилемма хищника и жертвы, пастуха и волка. Одни ненавидят все сущее в своем Одиночестве, и пусть их ненависть к смеющим испытывать в Пороках счастье дьяволам была чуть сильнее обычного, особой разницы Тени между ними и всеми остальными жертвами не видели, если вообще могли подобные мысли осознавать. Вторые относились к первым, как к смертельно опасному хищнику, злому, беспощадному и абсолютно скучному, потому что Тень совратить нельзя, только убить смертельной дозой флера.