Он бы улыбнулся, если бы даже в одиночку Дева не грозилась перебить всех, кто встал у нее на пути, причем нехорошо перебить, с выдумкой. Улыбку окончательно убил очередной ход извергов, воспользовавшихся неразберихой в центре внутреннего парка, телепортируя прямо в ряды магов сразу десяток тяжелобронированных тварей, окончательно ломая и оборону, и надежду Джуниора на то, что его заметят и вытащат. Заметят, вытащат, подлечат и даже приласкают, только не свои.

Оказавшись уже буквально под сенью Первохрама, пачкая его пол кровью и потрохами обороняющихся, отрезав еще удерживающие парк силы от подкреплений и маршрута отступления, изверги поставили жирную точку в судьбе храма. Вспыхнули амулеты оставшихся клириков из свиты Иерема, унося тех, усталых, побитых и потерявших в числе, поближе к алтарю, следом за ними вытащило еще нескольких высокоуровневых союзников, а неизвестный бретер, попросту не имеющий амулета спасения, так как пришел непонятно откуда и непонятно кому служит, остался едва ли не один на один против Девы. А примерно через две с половиной секунды и вовсе оставшийся один на один - без надежного прикрытия клейменная выбила всю невезучую мелочь рода людского (и еще пяток зверолюдов, а также одного хоббита).

Обидно.

Если не бретеру, то Джуниору.

Рыжий был хорош, настолько хорош, что вполне заслуживал себе кличку Рыжий, благо что барона Кванцентрынского, выдающегося таланта Берсерка, убили предатели из состава прислуги прямо в момент поднятия купола над Вечным. Даже потеряв любую надежду, бретер буквально вдохнул целый кисет своих зелий, большая часть которых была в газообразной форме, а после принялся продавать свою жизнь за такую цену, что даже у торгаша в тринадцатом поколении инфаркт бы случился.

Удар крыла встречает барьер, ответный тычок шпаги переходит в рассекающий выпад, оставляя длинную царапину на безбрежно-синем доспехе из чистой энергии, которым укрылась с самого начала штурма двуликая Дева. Поток синевы мягко отводится в сторону, а десяток лент, словно сотканных из лучшего цветного шелка, огибают размывшуюся фигуру, даже не в силах ее коснуться. Новая атака - водоворот из безбрежной Синевы, обращающийся настоящим колодцем, на дно которого падает бретер. Ловушка, которая могла сдержать и сковать хоть молодого дракона, хоть легендарного изверга, лопнула, открывая тоненький проем, сквозь который проскользнул упрямо не желающий сдаваться наделенный.

Чтобы тут же попасть в хватку замедляющего облака покоя, которое, будучи разорванным в клочья, сменилось еще одним, а потом на блок человека (а Джуниор был уверен в его расовой принадлежности) обрушился удар крыла. Барьер мигнул, но какая бы сила за природой этого умения ни стояла, а за несокрушимость пришлось платить временем существования. Удар крыла встретило небесным щитом, и щит продержался, пусть и какой-то миг, жалкий и короткий. Мига хватило, чтобы встретить чуть ослабленный удар кулака лезвием шпаги.

Изящная и хрупкая, как и у всех крыланов, чьи кости, подобно птицам, очень легкие и ломкие, ладонь схватилась за пышущее Солнцем лезвие и с хрустом его сжала. Вспышка Неба неизмеримой мощи и такая же вспышка Солнца едва не выжгла Джуниору глаза, а когда он проморгался все было кончено. Оземь падают обломки шпаги и гвардейцу, несмотря на шум битвы, крики раненных и проклятия умирающих, кажется, будто он слышит тонкий перезвон падающей стали.

Бретер висит в воздухе, взятый за горло Девой, половина лица которой лишь молча плачет, а вторая улыбается самой сладкой улыбкой, настолько сладкой, что даже изверг бы вздрогнул, особенно если из низа их иерархии. Обессиленный и поломанный во всех местах парень, часть маски которого тоже отломилась, растеряв сияние синевы, падает у ног Девы, что сама склоняется, нависая над жертвой и, скалясь в безумной страсти, впивается руками в тело жертвы, прямо в плоть, до крови и мяса.

Джуниор в ужасе, наведенном и чуждом, осознает, понимает лишь потому, что Дева сама об этом кричит, рыдает без единого слова, но с наслаждением рассказывая забавную с ее точки зрения историю. Историю о том, что каждый убитый адепт ее излюбленного плана, познает покой небесный совсем иным способом, что ее руки могут отнять этот покой, забрать у побежденных их Небо. Чтобы первая стала сильнее, чтобы клеймо ее стало крепче, чтобы стены узилища ее стали несокрушимее, а вторая, чтобы смеялась и танцевала на давно уже забытой надежде, от которой не то что осколков, пыли и той не осталось.

В зал входит все больше и больше клейменных, подтягиваются изверги и еще живые культисты, проламывает себе дыру в стене заключенный в мучительные латы гигант, заканчивает смывать со стен и земли последние частички защитных чар Речной Властелин (как назвали его ребята из тактиков). Рядом с гигантом ступает хозяин всех Клейменных, выглядя, может, и мелко, но отнюдь не невзрачно - пышущая дурной мощью тварь страшна настолько, что у Джуниора замирает сердце, а артефакты один за другим выгорают, не давая ему раствориться в приносимом тварью флере.

Невольно он оборачивается к Деве, трусливо предпочтя не смотреть на ее хозяина, но не отрывая взгляд от ее развлечения, словно все-таки завороженный, потерявший волю. Ее руки уже в грудной клетке окровавленного парня, который кажется таким молодым... Мысль о количестве молодящих эликсиров, выпитых бретером, так никуда и не уходит, пока Джуниор пытается убедить себя, что если он сейчас будет лежать, молчать, не шевелиться, то его не заметят, пропустят, что он еще поживет хоть немного.

Бретер умирал.

Хуже, чем умирал.

Но в последний миг, когда Дева дала ему немного свободы, почти закончив забирать себе все то, что могла от своей жертвы взять, когда она пожелала насладиться последним его воплем, отчаянным криком теряющего Небо мученика, бешеным проклятием, просьбой, мольбой или чем-то еще, таким сладким для второй и мучительным для первой, он поступил иначе. Не атаковал, не попытался убежать или хотя бы призвать свою силу, дабы убить собственную суть самому, чтобы не отдавать ее клейменной в руки.

В последний миг он схватил ее ладони, - твердые будто сталь, неостановимые и невероятно сильные, - будто бы вонзая их еще глубже, к самому своему сердцу, а после протягивает ладонь к склонившемуся над ним лицу, плачущему и смеющемуся, лишь едва-едва его касаясь. И вместо крика, вместо последней попытки уязвить хотя бы словом, если не делом, он вкладывает все, что еще имеет, - а сил у него, разогнанного смертельной порцией зелий, хватало, - все, что знает, что успел понять в эти часы, в своей последней битве... все это он отдает простым словам, последней фразе, в которую он буквально вкладывает душу.

- Прощаю Вас и отпускаю.

Вложи он все свои силы, даже будь он полностью свежим и готовым к бою, не сумел бы задеть Деву, не осилил бы оставить на теле ее даже царапины. Но вот слова, сказанные искренне, от всего гаснущего сердца... слова эти были чем-то иным, радикально отличающимся от всего, что привыкла отражать ее защита.

Дева отшатнулась, будто не коснулись ее, а хлестко ударили, будто не рукою, а раскаленной сталью. Хотя куда там для ее защиты обычная сталь, какой бы горячей она ни была? Это касание, оставившее на идеально чистой и мраморно-белоснежной коже маленькую кровавую капельку, оно словно затронуло что-то другое, скрытое под кожей, под нерушимым слоем Синевы, под самым ее Клеймом. Что-то давно забытое, не ясное и, казалось бы, невозможное.

Половина лица ее принимает вид чистейшего шока, раскрывая затянутый похотливой поволокой глаз в выражении неверия, столь же чистого, как самая прозрачная родниковая вода, как чиста синева покорного ей Неба. Но это вторая половина, та, что стоит у руля, что принимает решения, что творит паутину пыток и мучений для половины второй. Тюремщица так и не понимает, не успевает осознать, потому что первая часть, истинная и, в гордыне столь же могучей, как могуча жестокость Мастера Клейма, не сломленная до конца, впервые за века и века поменялась.