Очень далеко, и, конечно, не все решатся. Но все и не нужны. Иначе цари да бояре очень быстро испугаются.

«Они в любом случае, испугаются, — не обманывал себя Дурной. — Но, возможно, это случится, когда уже поздно будет. Когда Русь Черная сможет отбиться даже от большого войска, которое способна будет прислать Москва. И тогда…».

А что будет тогда? Беглец из будущего очень надеялся, что царская Россия, просто, чтобы сохраниться, вынуждена будет перенять, хотя бы, часть правил и законов, по которым будут жить (уже живут!) на Амуре.

Вся Россия выберет Амурский Путь. Путь равенства людей. Путь без принудительной эксплуатации. Путь участия людей в управлении.

…Страшные мысли. Сладкие мысли. Кто-то скажет еще: наивные. Но, если уж чему и посвящать остаток своей жизни — так чему-то подобному.

«Надо будет хорошенечко поговорить с Демидом и Муртыги… Надо вообще заниматься с нашей молодежью. Это ведь им всё предстоит свершать. Я-то вряд ли доживу…».

…Не догнали они Ваську Мотуса со товарищи. В Верхотурье узнали, что первая группа черноруссов с мастерами уплыла почти за две недели до них. Но и сами «делегаты» здесь долго не сидели. Дурной с компанией были по уши увешаны официальными бумагами самой высшей пробы, так что везде им был зеленый свет, а все чинуши бодро гнули перед ними спины. Вернули государю лошадок, взяли первое попавшееся плавсредство (благо, были они налегке, а 40 с лишним человек даже на одном дощанике могут разместиться) — и двинулись дальше на восток, уже по Сибири. Жилы не надрывали, но спешить спешили. Подгонять черноруссов не надо было: все с радостью гребли веслами, что те аж гнулись.

Домой! Домой едем!

Даже Аратан сидел на руле непривычно веселый. Вроде тобольская земля — это еще далеко не Темноводье, а все одно казалось, что уже почти у себя.

В Тюмени практически не задерживались, лишь взяли припасов на рынке и пристаней. Также думали миновать и сам Тобольск. Однако, едва дощаник приткнулся к свободным мосткам, а гребцы разогнули усталые спины, как к гостям подъехала пышная кавалькада.

— Сашко! Друг дорогой! Рад вас всех видеть во здоровии! Прошу ко мне за стол! Уж угощу — не обижу!

Петр Василич Шереметев Большой. Сам.

— Значит, сладилось всё у вас с царем-батюшкой, — не то спросил, не то утвердил тобольский воевода, оглядывая большеформатные листы с вензелями и печатями. Не то, чтобы он потребовал их у Дурнова… тот как-то сам собой разговорился и стал их показывать. Честолюбие, что ли проснулось?

— Ох, и рад же я за тебя! — Шереметев панибратски хлопнул Большака по плечу. Вообще, теперь он стал держаться с ним… почти на равных. — От всего сердца то тебе реку. Инда, по чести признаться, сомневался я тогда. Был страх, что не выйдет ничего у вас. Иль за самозванцев примут, иль вообще за беглых воров, что дарами решили прощение себе вымолить.

И замолчал, закинув в рот щепоть квашенной капусты.

Они снова сидели в пиршественной зале. Это был не совсем пир, но стол для гостей воевода накрыл богатый. Питие тоже было, но скромное — пиво да брага.

— Нешто и на злато растраченное на Москве не озлились? — с улыбкой спросил он, прожевав закуску.

— Нет, Петр Василич, — улыбнулся Дурной. — Нерастраченного так много оставалось, что они особо и не заметили.

— Подобрела Москва при новом государе, — протянул Шереметев с легкой укоризной в голосе. — Но главное, что у тебя всё ладно вышло. Сталбыть, ныне ты законный правитель Руси Черной?

— Нет, конечно, — Дурной не смог сдержать смешок. — Правителя Москва позже пришлет. Но я, как был Большаком, так пока им и остаюсь.

— Ну, это главное, — покивал боярин. — Теперя ты законный. И указ государев тебя ото всего охраняет. Куды хошь поезжай, всюду тебе дорога!

— Пока мне одна дорога — домой, — и глаза Большака затуманились. Не от пива выпитого. Плескались перед его взором темные воды Амура под ясным синим небом…

Наутро Шереметев стал зазывать Дурнова на охоту.

— Да нам бы плыть поскорее, Петр Василич, лето совсем короткое…– Дурнову даже неловко стало, что такое гостеприимство, а он человеку в душу плюет.

Конечно, Большак подумывал, что доброта такая неспроста. Верно, хочет Шереметев ему какую-то сделку предложить, навроде обводной торговли через бухарцев. Или зря он на воеводу надумывает?

— Да что ты дни считаешь? — Шереметев искренне расстроился. — Нынче поедем, завтрева вернешься. Людишки твои как раз всё подготовят к отплытию. Я ж тебя не на простую охоту зову. За Тоболом, под Лютиной заимкой секача серебряного видали.Веришь ли: весь белый! И шерсть, и кожа, а глаза — кровавы! Давно думал на него пойти, но, получается, для тебя берег! Поехали!

Дурной рассмеялся и махнул рукой. Попросил Аратана готовить дощаник, а сам взял с собой пару стрелков, что на Амуре уже успели прославиться, как охотники — и присоединился к свите Шереметева. Свита, кстати, была небольшой: человек под двадцать, да свора загонных собак. Люди и охотничьи псы через реку переправились на лодках, кони плыли рядом сами.

Подле Тобольска Сибирь выглядела уже обжитой: всюду тайгу и голые луга покрывала сетка из тропок и дорожек, всюду чувствовалось присутствие человека. Проводники ходко вели охотников до мест кормления стада серебряного секача. Вскоре всадники вытянулись в цепочку, чтобы пройти по узенькой тропочке. Даже неясно было, людская она или звериная. Собаки бежали рядом, глухо урча и пожирая ноздрями лесной воздух. Им дороги не требовались.

Уже сильно за полдень вся свита выбралась, наконец, на большую открытую поляну, посреди которой стояло… Неясно: то ли изба, под весом своим наполовину вросшая в землю, то ли землянка, нагло высунувшаяся наружу. Здание состояло из нескольких клетей, но под общей крышей. Венцы были сложены из толстенных бревен в полный обхват.

Старая домина. Вся уже черно-серая и покрытая наростами мха. Ни единого окна, лишь солидная «антимедвежья» дверь, собранная из тяжелых плах. Людские следы вокруг заметны, но были они давнишними.

— Отдыхать, что ли, будем, Петр Василич? — Дурной утер рукавом испарину со лба. — А до самого места-то еще далеко? А то как к завтрему вернуться…

— Да недалече уж… — протянул Шереметев, глядя куда-то в небо. И коротко бросил. — Вяжите его!

На Большака тут же кинулись подручные воеводы, лихо стянули его с лошади. Дурной услышал грохот выстрела: кто-то из черноруссов успел разрядить пищаль. Но дальше уже всё. Злые жёсткие удары посыпались на него градом, голову прострелила молния острой боли, и всё потемнело…

… — Заалело, барин! — утробный голос палача заставил Дурнова вздрогнуть.

Превозмогая боль, он приоткрыл глаза… вернее, один глаз, правый заплыл полностью. Если воеводины подручные вообще не выбили его… Большак не мог это до конца понять, даже по боли. Болело всё тело, но сильнее всего — опаленные огнем грудь и живот. Паленая кожа жглась так сильно, что хотелось орать — но из горла вырывался только усталый сип.

Потрогать глаз Дурной тоже не мог, ибо руки и ноги его были связаны. Одна толстая веревка обхватывала сразу обе ноги, а за две других, намотанных на деревянный барабан, привязали руки. Когда палач подспускал барабан, веревки ослаблялись, и тело Большака провисало вниз. Туда, где лежали жаркие угольки. Приходилось напрягать спину, всё тело, чтобы не уткнуться в них… Дурной боролся изо всех сил, но достаточно быстро тело сдалось, и живот лег на пылающие угли.

Боярин Шереметев не просто желал мучить своего пленника, ему еще и игра была нужна.

Сейчас веревки натянули, так что тело Дурнова висело далеко от жаровни. Зато суставы его рук и ног медленно, с тягучей болью выворачивались, связки растягивались и шли на разрыв.

Петр Василич сидел на неудобном чурбаке, распахнув пошире кафтан с подбоем по случаю сильной духоты. Лицо его было красным и блестело от пота — воеводе было жарко. Страдал воевода.