О! Голова — разговор отдельный! Пленник был невероятно космат! Волос его, торчащий из-под шапки, словно вылинял, после множества стирок и был недостаточно черен, а местами даже пеплом покрыт. Варвар явно старался привести свои волосы к покорности, да не выходило. Они росли повсюду по его лицу. Брови были косматы, усы косматы, а уж борода, слегка раздваивающаяся, торчала во все стороны! Именно такими никанцы в своем театре изображают злодеев и варваров. Только этот был на диво носат, пучеглаз. Лицо же его наверху, у лба было почти белым (кажется, под волосами проглядывал чудовищный шрам), но ближе к щекам становилось нездорово красным.

Северный варвар шел медленно, понурив голову и совершенно не ведая достоинства. Дойдя до места преклонения, жуткий Ялишанда сам остановился.

— Поприветствуй сиятельного императора Великой Цин! — строго приказал ему распорядитель.

Северянин даже тут сплоховал. Как-то нелепо спрятал руки в рукавах (ни легкости движения, ни сочного звука хлопанья ткани!), мешковато упал на колени. Накрыл левую руку правой и коснулся жутким белым лбом золотых кирпичей.

— Скажи: ты ли тот злобный Ялишанда, что с бандой лоча захватил земли по реке Сахалянь, грабил и убивал подданных Великой Цин, а после дерзко захватил Нингуту, презрев власть императора?

— Да, это я, — варвар ответил на чистом маньчжурском, лишь странно коверкая звуки.

— И ты претерпел справедливое наказание от войска сиятельного императора: банда твоя была уничтожена, логова твои были разорены, а северные варвары — окончательно изгнаны из пределов империи, — непонятно было, спрашивал ли северянина распорядитель или утверждал.

— Да, так всё и было, — хрипло ответил Ялишанда.

Уджа помнил о той войне. Сколько лет-то прошло? Двенадцать? Тринадцать? Тогда хорчинский дзоригту-циньван Угшан уклонился от визита в Ханбалык. Богдых… Император (еще предыдущий) решил примерно наказать князя, повелел тому выплатить 1000 лошадей в качестве штрафа. И чтобы на этот раз Угшан не отказался, послал на север монгольских восьмизнаменников. Кажется, три чалэ Белого знамени с каймой. Самого Уджи там не было, он еще не начал свою службу. Но были другие джаруды… Войско уже миновало Мукдэн и быстро шло на север, когда наткнулось на гонцов, которые сообщили о невероятном нападении на Нингуту. Конница скакала на север несколько дней почти без остановок и застала врага у устья Муданцзяни. Много багатуров полегло в той битве. Варвары владели огненным боем и убили не меньше тысячи монголов. И всё же их удалось разбить.

— Признаешь ли ты могущество сиятельного императора Великой Цин, который волей своей извел ваши кровожадные банды на всей Сахаляни? Признаешь ли ты милость сиятельного императора Великой Цин, даровавшего тебе, ничтожному, жизнь в свете его благодеяний?

— Признаю могущество, — гудел в пол дикарь. — Признаю милость.

— Готов ли ты честно служить сиятельному императору, дабы искупить свои тяжкие прегрешения? — голос распорядителя слегка изменился.

Страшный варвар Ялишанда дерзновенно поднял взгляд своих выпученных глаз и ответил:

— Нет.

— Бу.

Дурной посмотрел на тронное место, прямо в глаза худощавому парню, которому предстоит стать одним из величайших императоров Китая. Это было грубо, дерзко, неприлично. Он еще и «нет» сказал по-китайски. Во-первых, чтобы поняли все, все-таки этот язык здесь — лингва франка. А во-вторых, именно на китайском говорить прямо «нет» — это крайне неприлично. Сам язык никанцев устроен так, что имеет десятки обходных «тактичных» форм отказа и отрицания.

«Ну, я же варвар» — спрятал улыбку в своей по-дурацки раздвоенной бороде Ялишанда Шаци. Он знал, что несмотря на ропот возмущения, прокатившийся по роскошному залу, ничего ему ни за слова, ни за взгляд не будет.

Потому что всё это происходило уже не в первый раз. И даже же не в десятый.

«Который я уже год здесь? — на миг призадумался беглец из будущего, механически реагируя на команду встать и убираться с глаз долой. — Тринадцатый? Кажется, тринадцатый».

Он выжил.

Когда монгольская булава смяла его шлем, сорвала скальп и чуть ли не расколола череп, он, конечно же, умер. По ощущениям было именно так. Вернее, по ощущениям было абсолютно никак — а такой себе и представлял смерть Александр Коновалов, изучавший когда-то азы научного коммунизма и исторического материализма. Но что-то случилось — и в какой-то момент разбитый атаман Темноводья пришел в себя. Обнаружил, что лежит на арбе, которая катит по бескрайним монгольским степям. Он не мог шевельнуть даже мизинчиком, всё тело пронзала тупая, но крайне сильная боль…

Лучше бы он сдох.

Потому что тело (а особенно голова) мучили его 24 на 7, а он даже не мог попросить о помощи. Только стонал между периодами забытья… но никому вокруг не было дела до его стонов.

Дурной до сих пор не знает, кто и почему его спас. А главное, как этому неизвестному спасителю удалось сохранить жизнь в этом уничтоженном теле? Всё чаще, задумываясь об этом, он грешил на Золотую Рыбку.

«Я ведь потратил всего одного желание, попав сюда, — наполовину серьезно рассуждал беглец из будущего. — Могло ведь моё желание жить в момент удара стать тем самым Желанием?».

И сам себе отвечал:

— Могло.

Ну, а что ему оставалось? Хоть, какая-то определенность.

Раненый лоча очень долго оставался полудохлым калекой. Когда почетного пленника (каким-то образом монголы вычислили, что именно Дурной командовал варварской ордой лоча и дауров) доставили в Пекин, за него взялись уже настоящие доктора. Но несколько месяцев у него даже говорить толком не получалось. На любом языке. На ноги пленник встал лишь к зиме.

Тогда-то его впервые и повели к императору. Еще к предыдущему, Фулиню. Долго наставляли, как и что делать, как восхищаться сиятельным императором, как вымаливать у него прощение, как клясться в верности… Дурной всё послал к известной матери, устроил во дворце (в тот раз это был главный дворец для приемов Тайхэ) форменный скандал, хотя, сам на ногах еле держался.

Надеялся, что отрубят ему голову — и дело с концом. Жить с осознанием, что всё им созданное погибло, было противно.

Однако, маньчжуры почему-то зациклились на желании переманить страшного лоча к себе на службу. Первый год его старательно обрабатывали, водили то в один дворец, то в другой. Калека-оборванец имел личные встречи с такими великими людьми, как Аобай, евнух У Лянфу, беседовал с каким-то придворным буддистским ламой. Даже к великой царственной бабке Сяочжуань Вэнь водили (она, кстати, произвела на пленника наибольшее впечатление). Дурной неизменно рвал на груди рубаху и рычал яростно (насколько это получалось в его состоянии), что клятым Цинам служить ни за что не станет!..

А потом в славном городе Пекине закрутились такие дела, что не до какого-то несчастного лоча стало. Дурной сам не понимал, как за последние 10–12 лет империя не рухнула под грузом собственных интриг. Дикого северного варвара время от времени вспоминали. Вытаскивали, отряхивали пыль, обряжали в карикатурное варварское тряпье (чтобы смотрелся красочнее) и вели на какое-нибудь очередное торжество, где упражнялись на нем в самовозвеличивании. И неуклонно предлагали поступить на службу. А Дурной…

А что Дурной? У любого горя есть свой срок годности. Даже самые острые чувства — ярость, боль, злоба на собственное бессилие — с годами стали тускнеть. Навалились на пленника бесконечные тоска и апатия. Император великий и ужасный? Хорошо, признаю. Император милостивый и жизнь тебе, бедолаге, спас? Да, пожалуйста! Он выучил все правила коутоу и прочих телодвижений при больших особах. Спокойно их все выполнял, не чувствуя ни грамма стыда. Когда не осталось гордости, какой может быть стыд?

И лишь в конце пленник неизменно говорил «нет». Уже без пафоса в голосе, без рванья рубахи; спокойно и даже машинально. Маньчжуры машинально хмурились и отправляли строптивого пленника пылиться на полку. Они тоже уже перестали злиться и спрашивали для проформы. Как будто у местных чиновников имелся план по предложениям службы, и его просто надо было выполнить.