— Озлился ты на людей, Ивашка, — вздохнул Сашко. — Тяжкая тебе доля выпала. Понимаю. И отчего ты такой ловкий, да людей насквозь видишь — тоже теперь понятно.

А потом добавил странное:

— Всё, что не убивает нас — делает нас сильнее.

«Хорошо сказано, — распробовал слова на вкус защитник Темноводский. — Только вот кем? Дурным? Али…».

— Коль уж я тебе душу открыл… Может, и ты про себя правду поведаешь?

Дурной замер. Весь напрягся, будто решался на что-то… и не решился.

— Мало я могу тебе поведать, Ивашка. То, что сын я купецкий — то ложь, конечно. Но я русский человек. Просто нет у меня прошлого. Всё, что есть у меня в жизни — только Темноводье.

Ивашка слыхал, конечно, что иной человек опосля удара крепкого или в старости немощной может обеспамятовать. Но, чтоб вот так! Чтоб не ведать самого обычного, но промысливать недостижимое… Али так и становятся простые людишки — блаженными?

— Коль уж есть у тебя одно Темноводье — так и оставайся тут. Помоги мне! Всем нам помоги!

Молчит Дурной. Вздыхает Дурной.

— Ты смотри! И впрямь живёхонек! Не сбрехали мне!

Дурной вскинул голову. Он шел к кабаку, который стоял за стенами острога, шел целеустремленно. Уже в тот вечер, когда Ивашка (какой Ивашка… боярин Артемий Васильевич!) раскрыл все карты, открыл ему неприятную правду про Чакилган — уже тогда страсть, как хотелось нажраться! В хлам! До вчерашнего дня он не оставлял надежд. Конечно, понятно, что покойника ждать 13 лет глупо — решение Чакилган нормальное и естественное. Тем более, в этом времени, когда женщине без мужчины очень трудно жить. Но Дурной все-таки не мог отказаться от мысли увидеть ее. Просто быть… нет, не рядом. Но неподалеку.

«Я даже не задумывался, чем это станет для нее! — вновь и вновь жгли его Ивашкины слова. — Припрусь такой благородный — и стану мучить ее одним своим присутствием. Своей любовью, своей хорошестью. Одним видом своим скорбным буду стыдить ее… Разве этого я хочу?».

Дурной затряс головой. Нет. Нет!

В кабак!

И вот окрик. Кричавший стоял слева от глинистой раздолбанной дороги — там, напротив кабака, выстроили огромную коновязь с навесом из дранки. Беглец всмотрелся в изрядно пухлого краснощекого мужика, не скрывающего свои высокие доходы. И не сразу, но признал в нем Якуньку — мануфактурщика из Северного острога. В отличие, от Ивашки-Артемия, этот за минувшие годы изменился радикально.

— Ну! — Якунька с улыбочкой подбоченился, красуясь. — Признал ли, Сашко?

— Признал, — кисло улыбнулся Дурной. — Давненько я вас всех не видал.

— Пойдем-ка, по чарке за встречу примем! — подошедший Якунька радостно хлопнул бывшего атамана по плечу и повлек старого знакомца к кабаку.

А Дурной и сопротивляться не собирался. Конечно, хотелось накидаться в одиночку… но можно и так.

У коновязей скопилась солидная масса немолодых мужиков: все в добротных, но простых одеждах, заросшие бородами едва не по самые глаза. Они мрачно проводили парочку до самых дверей «салуна», что-то явно недовольно бормоча.

— Чего это они? — шепотом спросил Дурной, которому аж спину жгло от взглядов.

— Дак староверы беглые, — фыркнул мануфактурщик. — У их нравы строги, хмельное не приемлют. Своих-то юнотов деревенских за пьянство до крови порют. Не боись — нас не тронут!

И с громогласным хохотом он распахнул дверь и ввалился в сумрак кабака, наполненного ядовитыми ароматами.

— У меня ж в Северном таковских тоже немало, — продолжил Якунька. — Но я штучных отбираю. Рукастых да мастеровитых. И воли им не даю.

— Как это ты отбираешь?

— Так вони ж чрез нас притекают, — Якунька видел непонимание в глазах беглеца и с улыбкой пояснил. — Ныне по Амуру-то ходу нет. На Шилкаре тунгусы Гантимуровы больно злые. За путем чрез Урку и Тугирский волок ужо воеводы следят. Так что беглые Первым путем идут, что Васька Поярков проложил…

— Через Алдан и Зею! — понял Дурной.

— Об ём уж и подзабыли многие, — подмигнул хозяин Северного. — Той дорожкой люди от новых попов и бегут. И все чрез меня! А уж я свово не упущу…

— Гринька! — оборвал Якунька сам себя. — Гринька, тащи нам вина хлебного!

— Гринька с братом на пахоте ноне, — донеслось из дальнего угла.

— К чертям Гриньку! Тащите хмельное!..

За первой чаркой быстро последовала вторая, а после и третья. Дурной ни на грамм не отставал от своего жизнерадостного собутыльника, несмотря на то, что голова наливалась неприятной тяжестью и в любой момент обещала взорваться болью.

— Я ж ведь в ножки тебе кланяться должен, Сашко, — лез обниматься изрядно захмелевший Якунька. — Ты ж мне путь указал. Ноне не мыслю себе жисти иной!

Мануфактурщик страстно благодарил бывшего атамана, пока не почувствовал потребность в новом глотке.

— Дело делать — от то по мне! Мы ж в Северном не токма сукно да лен ткём ноне. Я разных мастеров привечаю. Ой, не все до Темноводного добираются! Окунька, — собутыльник перешел на театральный шепот. — Стока злата моет, что Ивашка твой удавился б, коли узнал. Мы в лесах и руду железную нашли. Больно хорошую. С ее железа едва не в половину веса выходит. Беда одна — далеко больно, не проехать, не пройти… Можа, ты чего присоветуешь…

Якунька отстранился и подозрительно присмотрелся к товарищу, пытаясь установить на нем фокус.

— Слушай! А мож, давай ко мне? Окинешь взором своим, да присоветуешь, како нам жизнь еще лучшее обустроить? Давай! Уж я добро помню — не обижу!

Дурной криво усмехнулся: «Что-то я тут у всех в цене…». Мануфактурщик же понял по-своему.

— За Ивашку, что ль, держишься? Зазря! Он тобе токма наобещает. Ни за что наш защитник Темноводский тебе властити не позволит!

— Как-как? — вскинулся бывший атаман.

— Защитник Темноводский! — громогласно повторил Якунька. — Не слыхал еще? Опосля монгольского нашествия его так стали величать.

Дурно покачал головой.

— Не, не слыхал… А ты, значит, не такой? Дашь властити?

— Пфе! — хозяин Северного небрежно скинул опустевшую чарку на стол. — Мене энта власть до… даром не нужна. Хошь, атаманом называйся, хошь князем! Лишь бы прибыля росли… А с тобой, я мыслю, прибыля-тко в рост пойдут! Поехали!

— Так, всё одно, Северный под Темноводным стоит, и всё равно он выход из Зеи запирает…

— Тю! Вертел я Темноводный! — уже совсем разошелся Якунька. — Чай, не к одному Ивашке тайные купчишки заезжают, да не ему одному тайные тропки торговые ведомы. Ужо договоримся, Дурной… А не взять ли нам еще по чарочке, друг сердешный?

…Дурной резко подскочил. Он был на своей лежанке, рядом невозмутимо сидел Хун Бяо. Медитировал.

«Вообще не помню, как сюда добрался, — подумал беглый атаман, взъерошив волосы. — Что там было-то… Вчера. Помню: Якунька переманивал к себе… весь вечер. Я хоть не согласился⁈».

Воспоминания были очень смутными. Голова, как ни странно, почти не болела.

— Поил меня чем-то вчера? — хмуро бросил он китайцу.

Бяо никак не отреагировал, полностью уйдя в себя. Его тело, видите ли, напитывается энергией, чтобы вырабатывать важные первоэлементы. Дурной со стоном перевалился на четвереньки, добрался до горшка с водой, глотнул воды, потом прополоскал рот, помыл лицо и, наконец, нашел силы встать.

— Да, — раздалось за спиной.

— Что «да»? — повернулся плохо соображающий беглец из будущего.

— Я поил тебя вчера отваром Шэ. И он у меня совсем закончился. Я бы хотел летом пойти в ваши леса — искать травы.

— Погоди пока, — Дурной вылил остатки воды на голову. За ночь та основательно подстыла — и это его освежило. — Ты вчера за мной наблюдал?

— Большую часть дня.

— Ну, и сколько насчитал… этих?

— За тобой следят шесть человек, Ялишанда. Они сменяются, но всегда неподалеку не меньше двух.