Дощаник продолжал ходко плыть вверх по реке. Холмы подошли к Зее, берег стал выше — и то тут, то там замелькали крыши домишков — пошли деревеньки. Где в две семьи, а где и в двадцать. И всюду, черные пятаки перепаханной земли — крестьяне уже вовсю готовились к севу.

— Впечатляет, — пробубнил Сашко одно из своих кривых словечек. — И много такого?

— Где — густо, где — пусто, — честно признался Ивашка. — Но таким макаром тянется верст на 100–120. Кое-кто уж и от реки отходит — в глубях селится.

— И по левому берегу?

— Ни. По левому — никого. Там селятся люди Тугудая.

— По всему левобережью? На что ему столько земли⁈ — изумился Дурной.

— Так мы подрядились. Ты ж не знаешь, а Тугудай приимает к себе много осиротелых. И с богдыхановых земель, и с темноводских. Всем где-то селиться надо. А я и доволен: за рекой за людишками труднее приглядывать.

— Ясно, — непонятно что подумал Дурной. — И много у тебя… людишек?

Ивашка поневоле расправил плечи.

— Ну, в Темноводном тысяча еще не наберется, но уж восемь или девять сотен точно мается. А в выселках да деревеньках тыщи три живет. Да токма там кому точный счет весть?

Радость наполняла сердце нового атамана Темноводного. Он видел глаза Дурнова: без зависти, но с легкой горечью, что всё это было выстроено без его.

«Смотри, Сашко! — улыбался Ивашка. — Смотри: я смог! Я содеял то, что у тебя не вышло!».

Довольный сверх меры, он велел казакам заворачивать дощаник. Потешил сердце — можно и на острог заворачивать.

— Пойдешь ко мне, Сашко! Пир закатим, в баньке тебя отпарим! — он желал быть щедрым хозяином.

— Прости, Ивашка, — еле приметно улыбнулся Дурной с затуманенным взором. — Но мне бы сперва к Чакилган наведаться. Сколько лет не видел… Сам понимаешь.

— Так нет Челганки в Темноводном…

Что началось! Господи Исусе, столько лет минуло, а Дурной всё света не видит без бабы своей. И как она его приворожила? На Ивашку тогда будто торок налетел, беглый атаман чуть ли за грудки его не тряс, всё выпытывал: где евонная Челганка. Еле удалось его унять да принудить обождать до острожка.

— Там всё тебе обскажу, Сашко. Неприлюдный то разговор. Невеселый.

Весь сустаток пути Дурной так и не унялся: бродил по дощанику, смотрел на реку собакой побитой — того и гляди завоет. На берегу все-таки убедил его спервоначалу до баньки сходить, приодеться, за перекусить. А за то время горницу подготовил. Хотелось еще удивить Дурнова, хотелось побольше ему показать, а разговор этот тяжкий на подольше отложить… Да куды там!

Новый терем уже шесть годов, как построили. Срубили хоромы для общих дел, но дел тех было не так много, так что поселился здесь Ивашка надолго. Не было в доме сём женской половины, да и ляд с ней. Девок на его век хватит, а жена ему ни к чему. Род продолжить? Да уж имается кому — на Руси-матушке продолжат. А тут он как-нибудь сам доживет. Для себя.

Ивашка мельком глянул на себя в бронзовое зеркало. Всё еще пригож был безродный казак Ивашка сын Иванов. Хоть, и полвека разменял, а в могилу пока не собирался. Подмигнув себе и поправив кудри с проседью, Темноводский атаман зеркало отложил.

Своё ведь! Гунька учинил их делать уж давненько, когда все беды на Амур-реке утихли. Товар этот по всему краю с руками отхватывали! Жаль, бронзы своей не ималось, а то бы так расторговались, что и Якунька обзавидовался б…

В низкую арочную дверь постучали.

— Заходь!

Дворовой ввел в горницу Дурнова. Умытый, переодетый, он уже не таким и жалким стал. Но в глаза ему смотреть не хотелось. Оглядевшись, присвистнул:

— Кучеряво живешь… атаман! — смешно прошепелявил он.

— Инда все в Темноводном не бедствуем, — Ивашка огладил рукой бороду, взял кувшин и разлил по кружкам. — За то, что возвернулся ты!

— Вино? — Дурной, словно, не слышал Ивашку. — Фэйхун возит?

— Есть и другие гости, — Ивашка не стал уточнять, что с Фэйхуном Темноводный уже давно торговлю не ведет.

Сашко покрутил вино густоцветное в чашке, потом со стуком поставил на стол и начал пырить исподлобья.

— Всё! Хорош! Рассказывай всё. Прямо сейчас.

Аж трясет беглого, да кулаки хрустят.

— Уж скажу, — Ивашка тоже е стал пить и зло плюхнулся на лавку. — Садись, долгие речи будут.

Собрался с мыслями.

— Про монголов ты уже ведаешь. Не знаю, что тебе Араташка нашептал…

— Да ничего не нашептал! — зарычал Дурной. — Вы как сговорились все!

«А вот это занятно! — скрыл приятное удивление защитник Темноводский. — Сплоховал инородец-то. Если Сашко мне тут тень на плетень не наводит».

— Всё расскажу, без утайки. В ту зиму дауры нам никак не помогли. Но я в обиде не был, много их полегло в походе. Но уж потом-то могли б по-соседски поддержать! Но и того не было. У нас в тот год десяток коней на весь острог ималось!.. Зато опосля… Наперекосяк всё пошло, когда Галинга помер. И учалось в роду чохарском нестроение. Многие даже решили за Зею идти и кочевать при Тугудае. Но жёнка твоя тут уперлась. Не схотела, видать, чтобы власть от ея семейки ушла. Стала сманивать чохарцев до нашего острогу. Араташка твой тут как тут: княгиня Темноводская, вдова атаманова! Орет об том на каждом углу. Только представь: баба — а в дела мужские лезет. Как дауров поприбавилось — вообще учали они порядки менять.

Дурной сидел, застыв. Вообще неясно было, что за мысли у него крутятся. А дальше-то токма хуже будет.

— Я ж понимал твою Челганку, Сашко, — осторожно начал подводить к самому тревожному Ивашка. — Враз лишилась баба мужа и брата. Опосля и отец упокоился. Тяжко ей стало. И страшно, видать. Вот и учала безумствовать. Баба в княгини метила! А народишко-то волнуется! Казачество страхом преисполнилось. Все прочие острожки на Амуре порушены; кто убёг, те рассказали, что нет больше русской власти в Темноводье. Забыла про нас Русь-матушка! У нее там своя тяжкая война — с ляхами… Как ты и баял, Сашко.

Ивашка значительно понизил голос, дабы Дурной уяснил — он-то всё слышал. И всё помнит.

— Пужлив стал народишко — в одиночестве-то. Средь чужих земель.

— Ну? И что же ты сделал, Ивашка? — Дурной говорил сквозь зубы, а костяшками захрустел так, что и за дверьми бы услыхали.

«Допрежь не мог себя в руках держать, — вздохнул атаман. — И в полоне, видать, не научился».

Ивашка, не таясь, криво усмехнулся на Дурнову ярость.

— Ну да! — нарочито протянул он. — Ивашка — подлец. Ивашка — предатель. Это не баба даурская воду мутит, это Ивашка сподличал, а ныне себя выгораживает. Да?

Сашко слегка смутился.

— Думаешь, извёл я твою Сусанну? Да коли б я таков был — то утопил бы тебя на Шунгале — и всего делов! Сама она ушла, Сашко. Кого хошь спроси — выдь вон на острог и любого спрашай. Конечно, не все тогда уже в Темноводном жили. Поискать придется.

Помолчали.

— Сама ушла. Да не сразу. Ух, изголялась твоя Челганка! Людей смущала, к себе привечала. Даже к Евтихию-чернецу бегала, защиты просила для дауров. А тому что? Тому чхать было: русский ты али инородец — лишь бы крест принял. Ох, смущала она людишек, Сашко! Ведаю: не поверишь ты мне. Да и не надобно. Но только я ей вреда не чинил. И с острога не гнал. Как ясно стало ей, что не выходит княгиней стать — собрала она верных, да ушла.

— Понятно… — глухо протянул гостенёк, глядя в стол. Схватил кружку и глотнул сдобреца.

— Что понятно?

— Что разбежались вы с даурами.

— И снова наветы, — Ивашка покачал головой, как над дитём неразумным. — Не ведаешь, а речёшь. Прошли те времена хабаровы, когда мы с инородцами, как со зверьем поступали. Давно прошли — и тому ты виной. И был прав ты, Сашко. Мы и ныне разные, но вражды той нет. В Темноводном и по сей день имаются дауры, с Тугудаем и его людьми живем душа в душу. И с прочими. Конечно, пришлось ходить походом на Молдыкидич, но там никак мирно было не решить. Но другие роды не их, а нас поддержали и малой кровью обошлись.