В конце концов пчелы вплотную приблизились к этой парочке и приклеили ее к земле. Но Паприка с Базиликом высоко задрали свои лысые головы и сделали вид, что не замечают, какое вопиющее неприличие вытворяется с их задами.

Тик-так, Черный Муравей, был вне себя от радости; и это проявлялось в его необычайно громких АТЬ-АТЬ, с которыми он отправлял на задания своих муравьев — дивизию за дивизией. Никогда в жизни ему не удавалось пустить строем столь грандиозное войско. Тик-так распоряжался своей сотней, но у него никогда не было столь многих тысяч, обученных, преданных, дисциплинированных и отполированных до блеска. Для полного счастья он помуштровал их ровно пятнадцать минут ровно посреди двора, прежде чем отправить на выполнение поставленных задач. А затем он крикнул: «Копать!» копальщикам, и «Таскать!» таскальщикам, и «Строить!» строителям муравейников; и тут же строители, таскальщики и копальщики отправились на работу, издавая тысячи тикающих звуков, как будто тысячи крохотных часиков рассыпались по земле.

Животные увидели, как почти перед самыми их носами вырастает крепостной вал, обнесший двор широким и безупречно круглым кольцом. Муравьи не выказывали недовольства масштабами поставленной перед ними задачи. Они работали с истинным наслаждением, возвели стену, земляной бастион, окруживший всех животных и выросший в конце концов на высоту пышных рогов оленя. Снаружи этого вала они вырыли ров, такой же глубокий, как высока была стена. А в стене они тут и там зарыли индюков по самую шею. Муравьи ни с одним из них в спор не вступали, а просто придерживались своего плана и занимались делом, несмотря на помехи. Их не заботили недовольные индюшачьи гримасы. Их не заботили индюки, взгромоздившиеся на строящуюся стену. Но они решили, что маленькие лысые головки, торчащие из стены, стали неплохим украшением, пусть и несколько беспорядочным.

Индюки, конечно, сделали вид, будто не заметили, что оказались по шею в земле. Самая замечательная из всех недовольных гримас — это гримаса презрительно-высокомерная. Вовсе ничего не замечающая, а потому замечаемая всеми, так уж случайно выходит. Она говорит — не намеренно, разумеется: «Тебе наплевать на меня, мир. Что ж, иди своей дорогой. Не обеспокой себя, обратив внимание, насколько же тебе наплевать на меня. Мне это безразлично, ты не стоишь и вздоха. Око за око. Око за око. Как вы к нам, так и мы к вам». Погребенные индюки высоко задирали головы и одерживали дополнительную победу тем, что не замечали потоков красных муравьев, шагающих по их векам с ношей для остальных животных.

Шантеклер полагал, что столь крошечные существа подвергаются меньшей опасности за пределами лагеря. А потому он посылал их на поиски пищи. Враг мог заметить зернышко, ползущее по земле. Но кто способен разглядеть под ним крохотного красного муравья?

Была стародавняя поговорка про лис, которую Лорд Рассел с удовольствием цитировал всякому, кто находил время выслушать его. Вот такая:

Лисы считают,

Что рута воняет,

И полагают,

Что всяк, это знает.

Сам Лорд Рассел совершенно не переносил крепкого и горького аромата побегов руты. Исключительно по этой причине он яростно натирал себе лапы ее маслом и, как правило, направляясь по своим лисьим делам, изрядно пованивал.

Так как Шантеклер доверял скрытности Рассела, сейчас Лис со своими родичами нес караульную службу. Они проползли через равнину, что отделяла земляную стену от разливающейся реки, и следили за появлением врага. Шантеклер также доверял их врожденному чувству самосохранения. Он знал, что в тот момент, когда эти лисы заметят врага снаружи, сами они уже будут выглядывать изнутри.

Сейчас, пробираясь через кусты и колючки, Лорд Рассел, Здравомыслящий Лис, вонял неимоверно.

Но обоняние у индюков было более чем умеренное. Индюк Коротышка, надувшийся рядом с Лордом Расселом, не заметил в нем ничего необычного, помимо того, что движения Лиса казались несколько непредсказуемыми.

Лорд Рассел скрылся за кустом.

Затем он спрятался в колючках.

Затем прикрылся Индюком.

И снова скрылся за кустом...

И обратно молнией к Индюку! Лучшего укрытия не сыскать, к тому же и тень от него самая лучшая.

Когда Лорд Рассел заметил, что нынешнее укрытие его живое, он поразмыслил и решил поприветствовать это существо подобающим образом.

— Значит, это самое, я бы выразился, так сказать, и я бы, э-э, подумал, что большинство здравомыслящих особей расположено, э-э, согласиться, что — я тут с пониманием, что ты, дружище, из здравомыслящих — нынче выпал прекрасный денек.

Вжик! Лис метнулся в колючки. Вжик! Лис вернулся к Индюку. И колючки, и Индюк были коричневыми; но Индюк — неизмеримо более приятная компания.

Индюк Коротышка медленно повернул голову, дабы взглянуть на это чудо.

— Гадство, — страдальчески вымолвил он, обращаясь к перьям своего хвоста, за которыми укрылся Лорд Рассел.

— В самое яблочко? — воскликнул Лис. — Я и сам, э-э, лично, того же определенного, чтобы не сказать больше, и... или... определенного мнения.

— Гадство, — повторил Коротышка, полностью развернувшись и указывая на синяк, украшавший его макушку.

— Разница, гм... гм... очевидна.

Синяка Лорд Рассел не заметил. И говорил он не о нем. Просто он выбирал время, дабы наконец продекламировать Коротышке маленькую поэму о лисах и о руте. А затем оба они приступили к содержательной беседе, и один Индюк позабыл об обиде. Он снова стал вежливым и обходительным. Среди тысяч животных он отыскал родственную душу.

Но другой Индюк, величественный Пучеглаз, проявлял куда большую стойкость по отношению к своей, недовольной гримасе.

Величественный Пучеглаз, да будет известно, владел искусством высочайшего политеса. Уж Пучеглаз имел манеры так манеры. Он извинялся даже перед деревьями — когда был совершенно уверен, что это именно он наткнулся на дерево, а не дерево на него. И как же вежливо он тогда извинялся! Сперва изгибался так, что все тело его вздымалось над клювом, и трепетало, и билось в смирении. Затем его грудь надувалась, как подушка, и все для того, чтобы как следует поклониться дереву. И затем, в поклоне, подмести землю своей маленькой бородкой, что росла из груди. Весь свет говорит: «Что за поклон у величественного Пучеглаза!» «Из-виня-виня-виня-юсь», — бормочет дереву Пучеглаз.

Но стоит тому же самому Индюку посчитать обиженным себя, стоит ему почувствовать, что задето его достоинство,— о горе? Он владел искусством надуваться!

Четырнадцать раз — он считал, — четырнадцать раз Пес с неимоверным носом швырял его в самое поднебесье. Пучеглаз пытался урезонить нелепое существо, ибо именно такова была его натура. Он позволил себе заметить самым наивежливейшим тоном: «Гадство». Но что толку? Когда кто-то говорит «гадство» с высоты в десять футов, вниз головой и ногами кверху, разве можно понять, что этот кто-то желал бы извиниться? А когда кто-то шмякается оземь всей своей двадцатифунтовой тушей, очень трудно и вовсе что-то сказать. Его разговор был начисто оборван! А это, вне всякого сомнения, оскорбление чьего-то достоинства. Пес, на худой конец, мог сказать: «Прости меня, Пучеглаз», но нет, Пес не сказал ничего подобного (неважно, что Пучеглаз был глух как пробка). И это, вне всякого другого сомнения, превосходнейшее основание для того, чтобы надуться.

Величественный Пучеглаз надулся, и по праву, на источник своего унижения.

В результате кропотливого расследования он обнаружил в лагере место, где залег этот Пес, и обратил свое недовольство именно туда.

— ОБИДА!

Мундо Кани услышал шум. Не шевельнув головой, он поднял свои скорбные брови и обнаружил по соседству Индюка. Этот индюк яростно скреб землю, как будто земля была ему ненавистна. Себе под нос он бормотал пылкие и вроде бы неуместные слова: «Гадят! Гадят!* Он весь изогнулся. И он поедал гальку, будто это были ягоды.