Обниму родных.

Вернусь в тот день, когда мне еще пятнадцать, и я влюблена… и быть может, свадьбу сыграем. Теперь-то почему нет? Вон, Михеич стоит, держа на руках своих девочек. И жена его, красивая статная женщина, рядом. И матушка, и другие… много. Семья.

Род.

Снова вместе.

Это ли не счастье.

И мне завидно.

До боли в зубах завидно. До воя. Темных глаз. Только… если я уйду, что будет с ними? С Бекшеевым… он же не позволит вот так. И не отпустит одну.

Тоже умрет.

Девочка…

Софья… Софья не выберется из леса, а эти вот не оставят свидетелей. Скормят своим свиньям… некромант, который устроил это вот все…

Тихоня.

У Тихони, может, и получится, да только тогда он все одно умрет. Чуть позже. Не простит себе, что жив, когда… у него с собой и прощением вовсе тяжко.

А еще где-то там, на ферме, есть люди, которые погибнут, если я отступлюсь.

- Люди всегда будут гибнуть, - говорит матушка. – Такова их природа.

Пускай.

Но…

Это мои люди. И я не позволю… не дам…

И рядом, у ног, возникает еще одна тень. Черная и гладкая, словно из стекла отлитая. Мрак?

- Хороший зверь вышел… - тот, кто назвал себя моим отцом, тоже выходит. – И ты, девочка, молодец… сама дошла. Вон, какую сотворила… стало быть, не зря все.

Девочка рычит.

Она видит Мрака. И он тоже скалится.

Надо же, мне казалось, что девочка похожа на Мрака, а на деле они разные совсем. И смотрят друг на друга. И я понимаю, что для зверей нет особой разницы.

Живые.

Мертвые.

- Идите, - говорю им. – Приглядите… за Тихоней.

Две тени исчезают. А я, обхватив покрепче руку Бекшеева, тяну его за собой…

- А мы не должны оставаться на месте? – уточняет он. – И там… круг очертить. Солью. От мертвецов.

- А у тебя есть с собой соль?

- Нет, - признается он. – И серебра тоже. Но помолиться могу.

- Не стоит. Не самая хорошая идея. Здесь… место власти другого бога. Богини… но нас не тронут, - я выдыхаю и понимаю, что так оно и есть. Дар? Или просто так повелось? - Если сам не полезешь.

- Постараюсь. А куда мы идем? Погоди… - он останавливается. – Тихоня… ушел. И этот мальчишка за ним. У него арбалет. И по-моему, не только. А еще он…

- Измененный, - спокойно говорю я. – Я догадалась.

- Пока все равно не складывается, - Бекшеев озирался. – Знаешь, такое ощущение, что тут туман. Просто туман и все… он не сказать, чтобы густой. Но это довольно странно, когда люди разговаривают с туманом…

- Ты видишь живых?

Потому что меня окружали мертвецы. Свои и чужие, кажется, здесь много всяких. И я не боюсь, но вот не вижу… ни Тихоню, ни Ваську.

Ни некроманта.

- Ярополк… вон, - Бекшеев разворачивает меня к дереву. – И Софья с ним, стоит рядом…

- А этот где…

Который все и затеял.

Я озираюсь. И нахожу-таки… здесь, в тумане, Генрих выглядит иначе. Он моложе и не болен. У него светлые волосы и синие глаза. Улыбка такая… наверное, многих с ума сводила. Статный и высокий. Красивый, пожалуй, но красота ничто, а улыбка вот… ею нельзя не залюбоваться.

Тот, кто стоит напротив его, тоже красив.

И куда более аристократичен.

Кровь?

О да, древняя, славная. Именно она и дает чертам лица эту вот безумную притягательность. И сейчас очевидно, что Генрих – лишь слабая тень своего брата.

А если так, надо радоваться, что этот поганец издох задолго до нашего появления здесь.

- Ты убил меня, - его голос звучит отстраненно. В нем нет ни злости, ни иных эмоций.

- Ты стал слаб.

- И ты решил воспользоваться случаем… даже и бил-то в спину. А перед этим что? Чем ты меня опоил?

- Какая разница. Ты сам меня учил, что все средства хороши.

- Никакой, - соглашается мертвец. – Скоро твое время выйдет, тогда и расскажешь. Я дождусь. Здесь все ждут.

Прозвучало все на редкость равнодушно.

- Где перстень?!

- Рода?

- Ты его спрятал… где ты его спрятал? Отвечай!

- Ты слаб.

- Я не слаб! Я… хороший охотник! Лучший, чем был ты… легко, когда дичь покорна. Когда подчинена твоей воле. А вот по-настоящему… пройти по следу. Столкнуться. Взять жизнь в честном бою…

Мертвецы тоже умеют смеяться.

- Что за… - Бекшеев засовывает палец в ухо. – Звук такой мерзкий… даже описать не возьмусь.

- Мертвецы смеются…

Я пересказала ему услышанный разговор.

- Перстень? Это многое объясняет.

Мне вот ровным счетом ничего.

- Он мой! По праву! Я… забрал твою жизнь. И твой дар.

- И мою болезнь, - немец, к слову, весьма чисто говорил по-русски. Или просто дело в том, где мы находимся? Здесь, на грани, условностей, как и языков, не существует. – Твое тело уже предает тебя. Сперва слабость… один приступ, другой и третий. Всегда не вовремя, но кажется, что они не так и страшны. Бывает. Особенно, когда напряжение. Усталость опять же… и объясняешь себе это все именно усталостью… больше отдыхаешь. Но появляется головная боль. Такая… сводящая с ума. Не утихающая ни днем, ни ночью. И даже во сне от нее не скрыться. Ты… и вправду оказал мне услугу, маленький никчемный Генрих, решивший, будто он равен мне.

- Я… единственное, что осталось от твоего рода!

- И значит, не осталось самого рода.

Насмешка.

И печаль.

- Что за перстень? – шепотом интересуюсь у Бекшеева. Хотя можно и не шептать. Эти двое вряд ли услышат. Но мне и вправду интересно, потому что этот перстень должен быть ну очень важен, если из-за него подобную игру затеяли. А ведь из-за него.

Мертвецы.

Врата… я даже понимать начинаю, как оно завязалось и сошлось.

Сожженная деревня.

Михеич, который никак не мог успокоиться… Васька. Он упоминал, что однажды потерялся в лесу. И нашел, думаю, это место. А Михеич понял, что за место и рассказал Ваське. Тот же, наверняка, не стал молчать и доложил тому, кого полагал отцом…

И уже тогда Генрих решился подобраться к Михеичу.

Болезнь, стало быть.

Зимняя.

Долгая.

Такая, которая ослабляет и тело, и душу. Травы… что там в этих травах было? Что-то, что изменило Михеича, как изменило и несчастного медведя. Просто… с человеком не так заметно. И потом вот… в гости не ходят без подарка. А что подарить богине смерти?

Жертву.

Только такую, которая достойна.

Наверное, нам стоит гордится, раз нас такими признали.

- Родовой перстень – это… родовой перстень.

Угу, а глухарь – это глухарь. Отличное объяснение. И на Бекшеева смотрю так, что он понимает. Смущается.

- Это… основа… воплощение силы. Права. У меня его нет, а вот у Одинцова должен бы быть. Его носит глава рода, а когда решает отойти от дел, передает наследнику. С ним… есть мнение, что перстень этот дает возможность обратиться к силе предков. Ко всей, накопленной за время существование рода. Но это миф.

- Я! Я есть! – Генрих не собирался отступать. – Я был с тобой… всегда. С самого рождения. Твоей тенью. Твоим… учеником.

- Слугой.

- Нет! Учеником! Братом… по крови! По праву…

- Бастардом.

Издевается.

- Еще перстень часто дают детям, у которых дар не стабилен. Считается, что вновь же, сила рода позволяет успокоить дар. Раскрыть его наилучшим образом… или тем, кто слаб, особенно, если есть опасность, что дитя умрет. Я носил этот перстень. Долго.

- А ему что даст? Он думает, что поправится?

- Думаешь, - немцу в черном пришла в голову та же мысль. – Думаешь, ты поправишься? Сила рода поможет выжить? Ты по-прежнему глуп и наивен… и внушаем.

В это охотно верю.

Жить рядом с менталистом и не быть внушаемым?

- Я ведь на тебе учился, дорогой мой… ученик. Тебя кинули мне, как игрушку… забаву… - немец заложил руки за спину и двинулся, обходя Генриха по дуге. – Мне ведь нужно было на ком-то учиться… а лучше способа нет постигнуть силу самому, чем учить кого-то. Помнишь? Ты меня ненавидел. Нет? Я стер эту ненависть. Я забрал твою обиду… это и вправду обидно, родиться раньше, но быть никем… и твоя никчемная матушка, которая нашептывала тебе, что за тобой право старшинства… мне было забавно наблюдать за вами.