- Здесь… - некромант остановился первым. – Здесь смертью пахнет.

- Это лес, - Тихоня вынырнул откуда-то сбоку. – Здесь всюду смертью пахнет.

- Нет. Недавней. Кровь… - некромант остановился и сказал: - Возьмешь?

- Давай.

Интересно, это нормально, что Софья до сих пор без сознания?

- А лучше вот сюда… клади. Эй, вы там…

- Чего?

Васька вывалился из кустов.

- Посиди с ней, - велел Тихоня. – А этот ваш… Михеич где?

- Да… где-то тут. Может, вперед пошел. Он по лесу ходить умеет. Их род знаешь какой?

- Не знаю. Шеф?

- Я пока тут тоже постою.

Лезть под руку некроманта как минимум бессмысленно. Да и что Бекшеев увидит в темноте? Он и так-то с трудом различает тени деревьев и Васькино лицо.

- А чего они? – спросил Васька. Он сел на корточки, положив руки на колени. И рядом с Софьей, которая все еще не шевелилась. – Куда пошли?

- Некромант что-то учуял. Смерть.

- Эт немцев, - Васька произнес это с уверенностью.

- Каких?

- А тех, что язычники в жертву принесли. Ну, до того еще, как деревню спалили… мне Анька не рассказывала. Я спрашивал, а она только обозлилась. Обозвала пустобрехом. А я ж не пустобрех. Мне на рынке бабы все рассказали!

- И что ж они тебе рассказали?

- Ну… что когда деревню пожгли, то язычники не померли. Что они-то не божьи люди. Это у божьих людей души сразу после смерти к богу и уходят. А у язычников, стало быть, проклятые. И пока не отомстят, то и уйти не смогут. Ну они, значит, немцев и поманили. Слух пошел, что тут сокровища схоронили.

Васькины глаза на лице кажутся темными.

Круглыми.

- И что немцы, стало быть, потому народец и пожгли, что пытали сперва, где сокровища. А там поняли, что не добраться так. Ну и все…

Логики в этом рассказе было ровно столько, сколько в любой сплетне. Но Бекшеев слушал.

- В общем, немцы-то и намылились клад искать… ну, когда уж стало понятно, что их вскорости отсюдова вышибут. И полезли на капище. Так-то прежде боялись душ, что отомстят. А тут перебоялись, значит. Полезли и все померли!

- Вот так взяли и померли?

- Ну… я-то точно не знаю. Но бабка Лосьева, она говорит, что взяли и померли. А она врать не станет. Зачем ей? Я у Аньки-то про золото больше хотел выведать… немцы-то ладно, померли и хрен с ними. А вот золото нам бы лишним не было б. Сарай править надо. Крышу в доме перекрыть. Да и не только её… скот новый. Вон, прежде, она говорила, что и коровы были, и козы. И сыры делали. Но она же ж одна не управится. А нанять кого… тяжко.

- Отчего же? Работы в городе не так и много, сколь я понял.

- Так-то оно так… но к нам не пущають. У нас же ж, если и ехать, то жить надо. А никто не хотит. Боятся.

- Чего?

- Мертвяков.

Еще и мертвецы. Странное это дело, если так. Везде мертвецы. И как-то слишком уж их много.

- Лес тут… то немцы мертвые, то еще и эти, проклятые… ну и не жалуют Аньку-то. Все простить не могут, что…

- С немцем жила?

Васька подобрался, оскалился, готовый защитить.

- Спокойно, - произнес Бекшеев мягко. – Я не обвиняю твою сестру… никто не виноват. Она сама была ребенком, как я понимаю. Родители ваши погибли.

- Мамку и не помню почти… пахло от нее медом. Анька говорит, что это я все выдумал, но я же ж знаю, что пахло от нее медом, - Васька шмыгнул носом. – И ничего не выдумываю. А от этого её… ну не её… фрица… от него ваксой. И сапоги скрипели. Скрип-скрип так. Если слышишь, то прятаться надо. И сидеть тихо-тихо…

- Почему?

- Он страсть шуму не любил. Никакого. У него голова вроде болела. Или еще чего. Но прям так, что, если шумели, то все…

Софья раскрыла глаза и вдохнула, громко, сипло.

- Тихо, - сказал Бекшеев, взявши за руку. – Это я…

- Ты…

Пальцы впились в ладонь, сдавили крепко-крепко.

- Она того… - Васька подобрался ближе.

- Скрип-скрип, - сказала Софья, эхом повторяя услышанное. – Тихо-тихо. Не кричи… и рукой… рукой закрывала. Себе рот закрывала. А у нее живот болел. Давно. Третий день. И плакала. Есть хотела и плакала. А надо тихо-тихо. Чтобы не мешать.

- Чего это она…

- Видит, - Бекшеев пытался вспомнить, что именно делать в подобных ситуациях. – Софья, это я…

Взгляд у нее дикий, шальной.

- Софьюшка, сосредоточься. Это не твои воспоминания. Это…

Осколок чьей-то жизни.

- Она так плакала… громко. А надо было тихо-тихо. Она же громко… он услышал. Услышал и… скрип-скрип. А шея ломается, так звука нет. Никакого.

Глаза опять закатились.

Твою ж… так не должно быть! Вот не должно. Бекшеев перебрался ближе и прижал пальцы к шее. Пульс был и ровный, да и дышала Софья на диво спокойно. И даже улыбалась.

- Литка… - тихо произнес Васька, себя обнимая. Упало на листья ружье. Литка эта… мы в сарае жили. В дом – только убирать. Анька. Аньке можно. В сарай фриц не заглядывал. Но зима. Холодно. Есть хочется… а у меня жар. Я помню. Я… не помнил, а теперь вот помню.

Он чуть качнулся вперед.

И назад.

- Мамы нет… мама в доме… туда нельзя. Но мама там. Анька из дома еду приносит. И Литка за ней пошла. Чтобы сказать, что у меня жар. И что у нее живот болит. Анька… Анька тоже в доме… давно ушла. Литка за старшую… а она ушла. Я проснулся, а ее нет. Я за ней… я за ней хотел. Темно и страшно. А в доме свет. И… Генрих меня нашел. Генрих…

- Это тот, который у вас работает?

- Анька его забрала… он… нашел меня. И спрятал. Сказал сидеть тихо-тихо. Леденец дал. На палочке. А вот Литка маму звала. Аньку… и плакала. Её совсем плохо стало. А этот… скрип-скрип… и нет Литки. Я видел. Потом. Её на мороз вынесли. И Анька плакала… а мне в доме остаться разрешили.

Во всем этом было много несостыковок, но…

- А твоя мама?

Васька не услышал.

- Я не помнил… не помнил… Литка… я думал, что ничего не помнил. И Анька говорила, что не надо было идти. Не надо… а конфета сладкая… такая сладкая… и жар потом прошел. Он… разрешил остаться. Если шуметь не станем. Генриху помогать… Генрих… хороший. А мама тоже умерла. Он её в лес отнес. Анька же осталась. До конца осталась… потом все и…

Он выдохнул.

И с надеждой спросил.

- А может… может, это она мне? Наморочила? Анька говорила, что есть такие маги, которые наморочить могут. И фриц из этих был.

- Может, - не стал спорить Бекшеев.

Пусть дар Софьи не имеет отношения к ментальному, и воздействия не было, но была лишь память, которую вытащили в ненужный момент. Только… зачем она, эта память.

Лучше уж списать все на магов.

На магов многое списывают. Им не впервой.

- Было, - вдохнул Васька и голову потер. – Этот… он и вправду из магов… из тех, что в голове ковыряются. Я помню… маму… Генрих к ней отвел как-то. Тайком. Показал. Она сидит такая… в кресле. Камин еще… яркий-яркий. Она у самого огня. Я к ней, а она даже не повернулась. У нее живот был… огроменный.

Беременная?

Сердце оборвалось.

- А… скажи, пожалуйста, - Бекшеев потянулся к дару, пытаясь закрепить эту, случайно захваченную нить. – Твоя мама… как её звали?

- Ну… так-то она Калина, Калина Верховодина.

Нить окрепла.

- Погоди, но ты же…

- Ерофеев. По батюшке если. Так-то вышло, что мамка, она… ну в церковь венчаться не пошла. И стало быть, фамилию не брала мужнину. Она от веры не отреклась, хотя мы с Анькою крещеные. И Ерофеевы. А она на отцовой, стало быть, осталась.

Калина.

Верховодина.

Одна из тех, чье имя в списке было. И выходит… Васька? Вихрастый пацан, который обнял себя, сжался в комок, и говорит, говорит, тихо, выплескивая в словах тоску и боль.

- Не подумайте. Отец жениться хотел, но в канцелярии без венчания не разрешили. Ну и там еще чего-то с документами… в общем, так оно и было, как было. Анька говорит, что её еще и поэтому не любят. Что мамку тоже не любили, что она не замужем, а с отцом живет, детей понародила и позору не стыдится. И на бричке в город ездит, как титулованная.