– Ты закляла стрелу? На судьбу?

Я киваю.

– Дай сюда.

Он долго изучает стрелу. Хлам, гнилье, рыжую труху.

– Беда, – бормочет папа. – Большая беда.

– Спаси его, – требую я.

– Сейчас. Ты же видишь? Прямо сейчас….

Нет, папа говорит не о спасении. Он говорит совсем о другом. Мне холодно от звука его голоса. Я летела очень быстро, летела издалека. Я устала, я мерзну. Я еле держусь на ногах.

– Большая беда прямо сейчас…

– Спаси его!

– Как? Я не знаю, где он. Не знаю, что с ним.

– Он в беде. Тебе недостаточно?

– Даже если Юрюн гибнет в эту минуту, в его гибели нет нарушения закона. Боотур всю жизнь ходит по лезвию ножа. Боотур может умереть в любой момент. Меч, зверь, ловушка. Другой боотур. Чья-то подлость. Осыпь в горах.

– Чья-то подлость, – повторяю я.

Когда я бью, я не промахиваюсь.

Папе больно. Папа молчит. Хмурится:

– Тут нет ни малейшего нарушения закона. А значит, я бессилен. Ты пришла издеваться надо мной?! Мучить меня, да?!

– Мучить тебя? О да, конечно! Я прилетела сюда с гнилой стрелой твоего сына! Со стрелой, заклятой на судьбу! И все с одной-единственной целью: помучить тебя!

– И еще раз: чего ты хочешь, Умсур?

Я называю то, чего хочу, по имени. Я вижу, как он бледнеет. Без чужой помощи папа наливает себе кумыс из бурдюка. Залпом осушает чорон. Белые струйки текут у него по подбородку, пачкают одежду. Пенные усы моего отца. Пенная борода. Млечная кровь на кафтане.

– Открой дорогу, – я подхожу ближе. Вытираю кумыс рукавом. – Открой свою, короткую дорогу. Дальше я справлюсь сама. Что-нибудь придумаю. Я знаю, ты можешь.

– Не могу. Не имею права.

– Можешь. Должен.

– Не могу! Я открываю короткую дорогу в одном-единственном случае. Где-то нарушают закон, и нарушают не по пустякам. Но этого мало, Умсур! Нарушители – упрямцы, они отказываются подчиниться моему приговору. Тогда я дотягиваюсь до них отсюда, с веранды, и расстояние не помеха Закону-Владыке. Открой я дорогу просто так, повинуясь собственному капризу, и я, Сиэр-тойон, стану нарушителем Закона. Ты хотя бы представляешь, чем это обернется?

– Дедушка Сэркен, – я смотрю в папины глаза. В них испуг. В них боль. И еще что-то, чему я не знаю названия, – поет, будто у тебя на голове растут три золотых волоска. И каждый волос – надежда.

– Ерунда! Сказки для детей!

– Подари мне один волосок, папа. Нет, не мне – Юрюну. Он – гвоздь, на котором держится наша семья. Выдерни гвоздь, и мы рассыплемся.

– Не проси!

– Дашь, возьму. И не дашь, возьму.

Это не я. Это Мюльдюн. Когда ему надо, он умеет ходить тише рыси. Мюльдюн-бёгё стоит у входа на веранду, и мне чудится, что он готов ринуться в бой. Со мной? С папой? С судьбой?!

– Ты тоже? – кричит папа. – Ты тоже принес мне стрелу?

– Нюргун, – говорит Мюльдюн.

Папин вопрос про стрелу застал его врасплох. На круглом, простоватом лице Мюльдюна – растерянность. А еще – решимость. Понятия не имею, как они уживаются вместе на одном лице.

Ответ Мюльдюна застает папу врасплох:

– Что – Нюргун?! Опять Нюргун?!

Мой брат берет лавчонку, стоящую под боком у отца. Вертит в руках. Ломает, смущается. Швыряет обломки за перила:

– Айталын похитили. Нюргун отправился в погоню.

Для Мюльдюна это – целый монолог. Да, я знаю, что такое монолог. Я – старшая дочь, я застала иные времена.

– И что я должен? – папа охрип. Сорвал голос: – Тебе я тоже должен?!

– Нюргуну. Должен.

– Я?!

– Ты, – Мюльдюн делается страшен. – Открой мне короткую дорогу.

– Зачем?

– Один он не справится. Я пойду на выручку.

И снова звучит:

– Дашь, возьму. И не дашь, возьму.

Это не я. И не Мюльдюн. Это мама. Вошла, встала между нами. Светится? Пылает! Вот-вот обожжет! Ей очень тяжело в присутствии папы. Уж мне-то известно, как ей тяжело! Потому я и не вышла замуж за кого-нибудь из сонма. Сватались многие, я всем отказала. Судьбоносец Одун-Биис, громовик Сюнг-хан, водяной Едюгэт – улетели, уплыли, убрались ни с чем. А я, удаганка Умсур, осталась с холодным ложем, зато в здравом уме и трезвой памяти. Да, маме тяжело. Ей хочется на кухню, готовить еду. Хочется в спальню, перестилать ложа. Хочется в кладовку, перебирать запасы. Папа слишком близко, папа давит. Я впервые вижу, чтобы мама так долго, так стойко держалась при нём.

«Дашь, возьму, и не дашь, возьму!» – эти слова произносят в крайних, отчаянных случаях. Просьба-требование – не думала, что однажды услышу ее из маминых уст, да еще обращенную к мужу. Все, что угодно, только не это.

– Тебе тоже? Тоже короткую дорогу?!

– Да.

– К Юрюну? Нюргуну? В Ледяную Вонючку[79]?!

– К Айталын.

– Что?!

– Девочка в беде, мне надо знать, что с ней. Три золотых волоска, Сиэр. И каждый – надежда. Подари мне один волосок.

– Это противозаконно!

– Это не тип-топ? Да, Сиэр? Ну скажи мне, что все тип-топ!

– Замолчи!

– Что так будет легче! Давай, говори! Или заткнись и открывай дорогу!

О чем она? Когда я бью, я не промахиваюсь. Когда бьет мама… Я и представить не могу, что она имела в виду. Но папа делается похож на смертельно раненого человека. Я не знаю, что в этом сходстве удивительней – что на смертельно раненого или что на человека. На моих глазах он умирает и оживает вновь.

– Да, – произносит Сиэр-тойон. – Хорошо.

И встает навстречу нам:

– Вас трое. Сэркен поет о трех волосках. Но я открою лишь одну дорогу. Спросите, почему, и я отвечу. Две дороги, и я сдохну раньше, чем вы хлопнете в ладоши! Вам ясно?

– А если одна? – спрашивает Мюльдюн. – Тогда не сдохнешь?

Боотуры, они такие. Им лучше молчать.

– К кому идем? – вместо ответа спрашивает папа. Я слышу ответ в его вопросе, и ответ меня ужасает. – Ваш выбор, дорогие мои! Или вы хотели, чтобы гадкий Сиэр и открывал, и выбирал? Чтобы вы чистенькие, а я опять по уши в дерьме?

Когда я бью, я не промахиваюсь. Когда бьет мама, она бьет насмерть. Когда бьет Мюльдюн, он раскалывает гору. Но когда бьет папа… Мама закрывает рот ладонью. Мюльдюн отшатывается. Я чувствую, как начинает ломить затылок. Птенец-орленок долбит клювом, рвется наружу. Я не могу выбрать. Я не могу. Я маленькая, я ребенок, выберите за меня. Я взрослая, я должна.

– Юрюн, – говорит мама. Голос ее дрожит: так дрожит сталь меча, рассекая воздух. – Ты откроешь дорогу к Юрюну. Он – гвоздь, на котором держится наша семья. Молчите! Закройте рты!

Это она мне с Мюльдюном. Только что мама повторила мои слова про гвоздь. И заставила нас онеметь внезапным окриком. Я ждала чего угодно, но от крика едва не лишилась сознания. Я забыла, как мама умеет кричать.

– Мама…

– Молчать! Вам нельзя выбирать. Я запрещаю.

– Почему?

– В любом случае потом вы будете мучиться всю жизнь. Ясно? Дети не имеют права голоса, за них выбирают родители. Верно, Сиэр?

– Значит, Юрюн? – папа стоит у перил, спиной к нам. – Да, Нуралдин. Всю жизнь я считал, что выбор – слишком тяжелая ноша, чтобы возлагать ее на близких людей. Я выбирал сам. Прости меня, я часто ошибался.

Он что, прощается?!

– Нарушение! – кричит папа. – Закон нарушен!

И гор, синих вершин на горизонте, больше не видно. Все пространство перед верандой заполняет стеклистая, бешено крутящаяся воронка. Я боюсь, что меня втянет в ее жерло. Надо подойти ближе. Надо…

Подхожу. Хватаюсь за перила.

– Закон нарушен!

Из папиного носа течет кровь. Затекает в рот. Папа слизывает кровь с губ, сглатывает. Тыльные стороны папиных ладоней покрываются язвочками. Короста по краям, белесый гной в центре. Синие жилы вспухают на руках, делаются черными. Вот-вот лопнут. Голова трясется, как у дряхлого старца. На залысинах, щеках, шее – пятна цвета ольховой коры. В руке папа до сих пор держит Юрюнову стрелу.

– Нарушение!