Буура Дохсун и Тонг Дуурай усыхали медленно, с явной неохотой. Исчезали, втягивались в тела доспехи и оружие, исполин и великан уменьшались в размерах…
– Я! Я – лучший!
– Ха! Я выиграю!
– Невеста моя! Никому не уступлю!
– Мне уступишь!
– Шиш!
– Тебе шиш!
– Выкуси!
Гомонили боотуры, орали слугам, чтоб несли кумыс и мясо. Много мяса, много кумыса! Очень много! Пировать будем! А завтра! завтра…
Ко мне подошла Айталын. Встала рядом, окинула пестрое сборище неприветливым взором. Сморщила носик:
– Сколько дураков собралось!
Поразмыслив, моя сестра уточнила, будто гвоздь забила:
– Один Кюн умный.
3. Ноготь на мизинце
– А я? – спросил я. – Я тоже дурак?
– Ты честный, – откликнулась Айталын. – Тебе не повезло.
– Честный дурак? А что? Даже имя Нюргуну выдумать не смог. Хорошо, он сам нашелся: Парень, мол. Парень-Трясучка. Узнай эти балбесы, кто с нами…
Айталын ткнула меня кулачком в бок:
– Молчи, дурак! Подслушают…
Я представил, что начнется, узнай женихи про Нюргуна, и похолодел. Тот самый? Самый Лучший? В ушах забубнил, захрипел голос покойника-Уота: «Хочу, чтобы самый. Другие – слабаки! Скука! Нюргуна хочу!» Тут бы таких Уотов в очередь выстроилось: «Сильный? Самый сильный? Я самый сильный! Выходи биться!»
– Убьют его, – пробормотал я. – Слишком их много, балбесов. Дюжина измотает, тринадцатый прикончит.
– Молчи, – повторила Айталын. – Никто и не узнает. Видал драку?
– Видал.
– Повезло еще, что Кюн справился. А ну как не справится?
Я не стал рассказывать сестре, что я думаю по поводу давешней драки. Драка? Это не драка была, а песня! Песня дедушки Сэркена, ага. Медный змей-восьминог, железный орел-двуглавец? Как же, помню! И вот: плеть из молний, огонь изо рта… Где ты, дедушка Сэркен? Прячешься? Признавайся: ты воспел? Я-то знаю, как оно на деле: колотушкой по башке, рогатиной под ребра. Или просто сдавили, душат, вздохнуть не дают. Никаких тебе молний, змеев с орлами… А чтобы один боотур двух других разнял – такого, наверное, даже ты, дедушка, не сочинил бы! Чудо из чудес! Однако ж разнял, и кто? Зайчик! По сравнению с этим плеть-молния, адьярай-огнеплюй – баловство, детская забава.
Легкое преувеличение, сказал бы дядя Сарын.
– Эй, Зайчик!
Приосанившись, Кюн Дьирибинэ что-то втолковывал Бэкийэ Суоруну. Одноглазый степенно кивал, соглашался. Вид у Зайчика был столь рассудительный, что меня аж зависть взяла.
– …прав, виноват – без разницы!
– Верно! – согласился Суорун. – А то в прошлый раз…
– В прошлый? – я подошел ближе.
– Ну, когда Буря с Тонгом сцепились…
– Так это у вас не впервые?!
– Какое там впервые!
– И что?
Одноглазый пожал плечами:
– Ничего. Разняли.
– Кто разнял?!
– Он и разнял, сын Первого Человека! Мой шурин! Уважаю, да!
Я уставился на Зайчика:
– Ты? Разнял?!
– Разнял! – Кюн гордо подбоченился. – Свадебное перемирие!
– Когда это ты успел?!
Мои собеседники задумались. Адьярай шевелил губами, Кюн загибал пальцы на правой руке. Рука Зайчика больше не висела тряпкой, пальцы прекрасно сгибались-разгибались. Ну да, на нас, боотурах, все зарастает, как…
– Вчера?
– Позавчера?
– Кюн, – я старался говорить внятно, словно ребенку втолковывал, почему рубаху не носят шиворот-навыворот. – Вчера тебя здесь не было.
– Врешь! А где я был?
– Ты был в Нижнем мире.
– Точно?
– Точней не бывает. Ты был в плену. В плену у Уота Усутаакы.
Зайчик моргнул. Открыл рот, собираясь ответить. Клыки! Клыки исчезли. Зубы парня выглядели острее, чем до пленения, и только. Шея? Короста, подозрительно смахивавшая на чешую, сошла. Обычные царапины, пустяк.
– У Уота? В плену? Ты уверен?
– Ты что, не помнишь?!
– Помню, – в голосе Зайчика я не услышал особой уверенности. – Ну да, Уот. Я с ним бился. В плену сидел…
– Кто же тогда здесь драчунов разнимал?!
Мы обернулись к Суоруну. Адьярай смутился:
– Он? Не он? Кто-то разнял, дьэ-буо!
И удрал, желая избежать дальнейших расспросов. Пусть бежит, от них с Кюном толку все равно не добьешься. Вспомнился давний разговор дяди Сарына со светлой Айысыт: «Ты спасла Саб и детей, но объяснить, как ты это сделала, не можешь. Ты не осознаешь свои навыки. Тебе это даже не интересно…» Тогда я мало что понял. А сейчас не понимал вообще ничего.
– Айда в дом, – вздохнул я. – Родителей обрадуем.
– Обрадуем? – удивился Кюн.
И вдруг просветлел лицом:
– Мы ж в плену сидели! Они нас заждались. Айда!
По дороге я трижды осмотрел пальцы своей правой руки. Когтей не было. Совсем. Разве что ноготь на мизинце выглядел длиннее обычного.
4. Первые Люди
– Вот, – говорю я. – Вернулись.
– Ах-хаа! – дядя Сарын ликует. – Уруй!
Ликует он долго. Закончив, наклоняется ко мне:
– А ты кто таков, юноша? Каких родителей будешь?
Ну, то, что дядя Сарын – Первый Человек, я увидел еще с порога. Тут и слепой увидел бы! Я только не знаю, как давно он Первый Человек. Неужели с момента моего отъезда в Нижний мир? Я, значит, уехал пленников спасать, а Сарын-тойон взял и опять запервочеловечился? Если так, трудно мне с ним будет. Скажу: «Усохни!» – а он бац, и глаза откроет! Может, сразу его мордой в пол ткнуть?
– Юрюн я, дядя Сарын. Юрюн Уолан.
– Чей сын?
– Сиэр-тойона и Нуралдин-хотун. Вы что, забыли меня?
– Братья есть? Сестры?
– Есть. Забыли, спрашиваю?
– Обычай! – дядя Сарын грозит мне пальцем. Трясет косматой головой, хохочет, хлопает в ладоши. На громадных ве́ках Сарын-тойона возникает и гаснет странный узор, похожий на цепочку утиных следов. – Гость хозяину представиться должен. Я тебе кто? Я прародитель тридцати племен! Вот и представляйся, жених! С чувством, с подробностями! Ты ведь жених?
– Жених, – вздыхаю я.
Сказать по правде, я ждал, что вместо «жениха» прозвучит привычное с детства, чуточку насмешливое «дружок». Дядя Сарын улыбнется, подмигнет, не открывая глаз, и станет ясно, что он притворяется, шутит, рад меня видеть…
Нет, не дождался. До шуток ли теперь?
– Разумный человек к нам приехал. Достойный, вежливый…
Дядя Сарын обходит меня кругом. Тычет кулаком под ребра, ощупывает мускулы на плечах и груди. Кажется, что он осматривает коня перед покупкой: нет ли скрытых изъянов? Сейчас приподнимет губу, проверит зубы.
Терплю, помалкиваю.
– Речь стройная, слова обдуманные. В мыслях толку много…
– Кумыс, – вмешивается старуха.
– Что кумыс?
– Угости юношу кумысом, муженек!
Она сидит в углу, разодетая как на свадьбу. Летняя шуба с опушкой из седого бобра по-домашнему кинута на плечи. Рогатая шапка из лап черных камчатских лис сползла на левое ухо, держится на честном слове. Шея, словно петлей, схвачена серебряным кольцом с подвесками. Гравированные пластинки, болтаясь на цепочках, мелодично звенят. Проклятье! Они звенят, даже если старуха не шевелится.
– Тетя Сабия?!
Мне страшно. Куда я вернулся? Как им Жаворонка отдавать?!
Сабия-хотун, кряхтя, встает. Она гораздо больше, дородней, шире в бедрах, чем та тетя Сабия, которую я помню. Лицо сплошь в морщинах, на верхней губе – тень усов. В левой руке хозяйка дома держит большой, украшенный замысловатой резьбой кубок, доверху полный кумыса. Пена ползет через край, летит на пол снежными хлопьями. Я надеюсь, что тетя Сабия сейчас протянет кубок мне, но она лишь брызжет кумысом мне под ноги – и взмахивает ковшом, зажатым в правой руке. Ковш взлетает и падает, громко стуча, между мной и дядей Сарыном.
– Уруй-айхал! – безумная радость звенит в голосе тети Сабии. Войди в дом ее дети, живые-здоровые, Сабия-хотун, пожалуй, обрадуется меньше. – Ложбинкой к небу! Счастье! Удача! Уруй-туску!
– Уруй-айхал! – подхватывает дядя Сарын.
