– А теперь передумал?

– Да. Его болезнь… Раны тут ни при чем. Бейся он с Уотом, без ран бы не обошлось. Я в курсе, однажды мы крепко поцапались. Кюн? Сломанная рука? Кюн был пленником, Уот скрутил его, как мокрую тряпку. Значит, не Кюн. Остаешься ты.

– Я слабак, – напомнил я.

– И снова врешь. Ты кто угодно, только не слабак. Уот никогда не разбирался в людях. Мы тезки, но я другой. Ты мне не нравишься, Юрюн Уолан. Уезжай, а? Уезжай прямо сейчас, пока я не стал твоим врагом.

Я вздохнул:

– Не могу.

– Почему?

– Мой конь еще не вернулся. А пешком я далеко не уйду.

– Ждешь кого-то?

– Сказал же, коня.

– Я не о коне. Ждешь подмоги? Твой брат, знаменитый Нюргун… Он должен подъехать сюда? Это он убил Уота? Да?!

– Да, – внезапно произнес Нюргун. – Убил.

Тонг кивнул:

– Я так и предполагал. Он убил, а ты просто хочешь, чтобы я тебя боялся. В следующий раз, Юрюн Уолан, вырви слуге язык. Немые слуги лучше всего. Они не болтают лишнего.

– Почему ты не состязаешься? – спросил я. – В чем дело?

– Мой тезка убит Нюргуном. Вскоре Нюргун прибудет сюда, – Тонг улыбнулся. В глотке его тлели раскаленные уголья, наружу текли струйки дыма. – Кто бы ни стал победителем, между ним и невестой будет стоять твой брат. И ты еще спрашиваешь, почему я не спешу участвовать в состязаниях?

– А зачем ты заговорил о мной?

– Я надеюсь, что ты – умный малый. Что ты уедешь вовремя. Умные малые – редкость среди сильных, а мы с тобой поняли друг друга. Ты уедешь, Нюргун не приедет, и все кончится лучше, чем могло бы. Пораскинь мозгами, а? Иначе кто-то здесь точно раскинет мозгами…

Мы с Нюргуном перекусили вяленым тайменем – запасы мяса у дяди Сарына иссякли, а подсаживаться к чужому костру не хотелось – и выпили по чашке жидкой кашицы из кобыльего молока с тертой сосновой заболонью. Не чувствуя вкуса еды, я то и дело поглядывал на запад, держал ушки на макушке, ловя далекий топот. Кругом веселились женихи – никому, кроме Юрюна Уолана, не было дела до коней, мчащихся по опасным просторам Трехмирья. Когда мы вернулись на поле, изуродованное копытами, к нам присоединилась Айталын: моей неугомонной сестричке, видите ли, надоело сидеть в доме под присмотром!

– Тебя же похитят!

– Кто? Эти дураки?

– А то раньше тебя умные похищали…

– Ар-дьаалы! Нюргун меня защитит!

Нюргун кивнул: защищу, мол. И мне ничего не осталось, кроме как взять сестру с собой. Она первая и услышала. Нет, не топот – ржание.

– Цыц! – велела Айталын, хотя мы с Нюргуном и так молчали. – Ну?

– Что – ну?

Да, ржание. Слабое, едва различимое. Ближе, ближе… С запада! Будь мои глаза камешками, я швырнул бы их в иззубренный горизонт без сожаления, лишь бы что-нибудь разобрать.

– Куда ты смотришь? – Айталын хмыкнула с отвратительным чувством превосходства. – Ты сюда смотри!

И ткнула пальцем в небо.

Стало ясно, почему нет топота. Я отлично помнил, как это – скакать по облакам. Они мягкие, все звуки гасят. Над западным хребтом клубились семицветные тучи, тянулись к нам длинными, распушенными на концах языками. Полоса угольной черноты, туго натянутая на рога острых пиков, светлела по мере приближения: свинец, волчья шкура, серый ноздреватый снег, млечная белизна. Там же, где края облаков подсвечивало солнце, блестел праздник: розовый и лиловый.

Они вынырнули из облачной дымки, и я не сумел сдержать горестный крик. Два коня. Два! И оба вороные! Мотылек, где ты?!

– Анньаса! – ударило в ответ, и я его увидел.

Мотылек несся первым. Белый на белом – я просто не сумел разглядеть его, слепыш землеройный!

– Давай, Мотылек! Давай!

Он мчался, летел, вкладывал в бег всю душу, две души, три. Вы не знаете, сколько душ у коней? Он приближался с каждым мигом, с каждым скачком, а позади Мотылька, не прекращая бега, схлестнулись в беспощадной драке два вороных жеребца. Один, пластаясь в галопе, блестел смоляным глянцем, другой – косматый, с широченной грудью – не отставал, теснил соперника корпусом.

– Ворон, – Нюргун встал рядом со мной. – Люблю.

– Где ты оставил Ворона? – спросил я. – В засаде, что ли?

Мой брат неопределенно махнул рукой:

– Там.

– Где – там?

– У мамы.

– Дома, что ли?

– Нет. У мамы.

– А мама где? Дома, на земле? Или на небесах?

Страшная картина явилась моему внутреннему взору. Нюргун отправляется в поход, спасать Айталын, и уходит он пешком, а мама верхом на могучем Вороне является к папе, по-боотурски требуя сбросить мне в паучий колодец один золотой волос, а лучше все золотые волосы, сколько ни есть, для надежности…

– Мама с Умсур, – объяснил Нюргун. – Ворон с мамой.

– Что?!

– Ну какой же ты дурак! – возмутилась Айталын. – Мама на Восьмом небе, гостит у Умсур. Ворона мы оставили им. Не прыгать же с конем в колёсики… Теперь понял?

«С Седьмого на Восьмое, – вспомнил я слова одноглазого Суоруна. – Мимо железной горы…» Сам предложил, адьярай, меня не спросил. И Буря сам согласился, никто за язык не тянул. Стало ясно, почему Нюргун на мои вопросы отвечал «там, у мамы», вместо того, чтобы назвать место. Для него, небось, память о железной горе хуже отравы…

– Это мой отец, – пробормотал Тонг Дуурай. Усохший, великан пятился от приближающихся коней. Взгляд Тонга был устремлен на Ворона, который только что рванул коня Бури зубами, не позволяя выйти вперед, и оглушительно заржал. – Проклятье, это не лошадь, это самый настоящий ворон. Это мой великий отец…

– Отец! – загалдели кругом. – Отец Тонга!

– Суор-тойон!

– Ворон-господин…

– Величайший великий Ворон-господин[139]!..

Во все глаза Буря Дохсун смотрел на Ворона, измывающегося над Грохочущим Громом, смотрел так, словно и впрямь в обличье ворона Буре явился вождь его племени, грозный и беспощадный Суор-тойон[140]. Мотылек пришел первым, подбежал ко мне, ткнулся мордой в плечо, измазав одежду пеной, кипящей на губах, но это никого не интересовало. Победа Мотылька? Для боотуров победа скакала верхом на Нюргуновом Вороне. Не имело значения, откуда Ворон начал скачки, не важно, принимал ли он вообще участие в состязаниях – Ворон был сильным, сильнее Грома, он утверждал свое главенство зубами и копытами, и этого хватало с лихвой.

Первенство Мотылька растворялось в ярости Ворона. Белый и черный, кони оборачивались единым скакуном о восьми ногах, и, откровенно говоря, я беспокоился, не происходит ли то же самое со мной и Нюргуном.

Ноздря в ноздрю, вороные жеребцы ворвались на поле. От них, как от двух костров, несло убийственным жаром. Ворон снова заржал, встав на дыбы; низко опустив голову, блестя кровавыми потеками на шкуре, Гром понуро брел к хозяину. Достаточно было видеть их, чтобы ни на миг не усомниться в торжестве одного над другим.

– Ах ты, тварь!

Я упустил момент, когда в руке Бури объявилась плеть с витыми молниями. В мгновение ока став доспешным боотуром, крылатый исполин взмахнул плетью и с оттяжкой полоснул Ворона. Не знаю, убил бы гневный Буря коня, перекованного мастером Кытаем, или только искалечил бы, но Ворона заслонил Нюргун. Сутулый, почти горбатый, даже не пытаясь одеться в броню, закрыться щитом, он принял удар на себя. Что-то случилось со временем, а может, со мной: каждая из молний зажила отдельной, особой жизнью, как еще недавно – дорожки для прыжков, когда я наблюдал за состязаниями. Все они, сколько бы зубцов ни имели, двигались к Нюргуну, но первая молния уже достигла цели, вторая извивалась змеей, вскинувшись к небу, третья искрила на середине пути, четвертая… Черная дыра в груди Нюргуна – дыра, которую, кажется, видел один я – распахнулась шире, раскрыла жадный рот. Ей уже мало было клетки ребер: нижним краем дыра спустилась в живот, верхним наехала на ямочку между ключицами, словно темное сердце разбухало, готовясь поглотить самого носителя.