Вот это, я понимаю, любовь!
Когда я уходил, за кустами, где я раньше сидел, полыхнуло. Ветки мешали, но я приметил, что земля треснула – самую малость, будто губа от легкого тычка – и все, что я от глубоких раздумий навалил, в трещину ухнуло. Сгорело, небось, дотла. Я так полагаю, мастер Кытай нарочно вокруг дома хитрые огнища обустроил. Привык с боотурами дело иметь, знает, как с нами надо.
– Нюргун! Эй, Нюргун!
Это я брата зову. Нет брата.
– Нюргу-у-ун!
Сани пустые. Лавка с колесиками куда-то делась.
– Эсех!
Нет Эсеха. Поубивали они друг дружку, что ли?
– Эсе-е-е-ех!
Если поубивали, где трупы?
– Уот! Уо-о-от!
Не добудишься. Храпит – Нюргун бы обзавидовался.
– Жених! Женишок!
Это еще что? Это еще кто?!
– Сужены-ы-ы-ый!
Это не я, клянусь!
– Люби Куо-Куо! Бери Куо-Куо!
Тут я все и понял. И бегом в конюшню:
– Стой! Отстань от него, дура!
– Станем вместе спать, детей рожать!
– Нельзя ему! Он больной!
– Боотур-удалец! Хорошо нам будет!
– Убью! Убью заразу!
Бах! Трах! Тарарах! Алатан-улатан! Отлетели, оторвались девять журавлиных голов! Еще удачно, что я от удара расширился, разбоотурился. Сразу же и усох, зато сумел, устоял на ногах. Иначе точно бы на задницу плюхнулся. А как тут не плюхнуться, если в тебя дурила Эсех с разгону, лавиной с перевала – арт-татай?!
– Она! Она сама!
Трясет парнишку. Ну да, меня тоже трясло. И Зайчика трясло – я когда его в Кузню возил, вроде бы про Куо-Куо помнил, заранее высматривал, да проморгал. Переживал я страшно, казнил себя лютой казнью. Мюльдюн меня успокоил: ее, мол, все промаргивают, обычное дело. И откуда только вылазит, невеста без места?
Вцепился в меня Эсех, не отдерешь. Блажит:
– Сама! Это не я!
А из конюшни:
– Трогай! Нюхай! Бери!!!
– Сама! Сама!
Ошибся я. Сказал: не отдерешь – ничего, отодрал. Швырнул мальчишку поближе к арангасу, под семейный присмотр. Уот дрыхнет, так, может, хоть арангас позаботится. У меня другая забота, мне адьяраев не утешать.
– Нюргун! Держись!
– Жених!
– Я уже иду!
В дальнем стойле на ворохе соломы творилось непотребство. Куо-Куо я не видел, зато прекрасно видел Нюргуна. Брат был толкушкой в миске: вверх, вниз, снова вверх. Брат был дорогой в горах: подъем, спуск, опять подъем. Брат был морем: прилив, отлив, раз за разом. Он пыхтел, сопел, бурчал. А под ним стонало, охало, вскрикивало:
– Жених! А-а-а! О-о-о!
– Прекрати!
Я ринулся вперед и споткнулся, чуть не упал. Железная рука удержала меня за шиворот. Рубаха затрещала, на спине лопнул шов. Вторая железная рука обхватила горло беспощадным обручем. Тяжеленная пятерня глыбой камня рухнула на плечо. Пальцы – клещи.
Не спрашивайте, как я остался усохшим. Чудо? Подвиг?
– Пусти!
– Цыц! – прохрипел мастер Кытай. – Закрой рот!
Убьет, подумал я. Сперва меня, потом Нюргуна. Убьет, и поделом.
– Я их растащу! Я все исправлю!
– Чш-ш! Идем-ка отсюда…
Солнце, плохо различимое за облаками дыма, ослепило меня так, будто я всю жизнь провел в темном подземелье. Из глаз брызнули слезы. Первым, что я увидел, когда зрение вернулось к Юрюну-боотуру, был Эсех. Парень дрожал, забравшись под арангас. Ноги подобрал, уперся коленками в подбородок, спину выгнул дугой, словно его по новой к матери в утробу запихали. Зубами лязгает: д‑ды-ды‑ды, ды-ды! Вот уж не знаю, с чего это он дрожал дрожмя, сидя в полной безопасности – от пережитого страха или от лютой ненависти. Прибьет нас кузнец, не прибьет, а Нюргун и тут обставил гордого Эсеха Харбыра. Опозорил, украл победу. Завалил на солому, мнет да топчет.
Сказать по правде, я бы предпочел видеть в победителях Эсеха.
– Мастер Кытай! Я… мы…
Кузнец плакал. По корявому лицу его текли слезы – крупные, как летняя роса на листьях багульника. Слезы путались в морщинах, застревали в рыжей щетине, стекали в приоткрытый рот. Тыльной стороной ладони мастер Кытай утер лицо, размазав по щекам сажу. Солнце, успокоил себя я. Это все солнце. Белый Владыка, сделай так, чтобы все дело было в солнце…
– Внучата, – сказал кузнец. – Детишки пойдут.
Я обмер.
– Выращу, ремеслу обучу. Молоток подарю.
– Молоток?
– Ты не мешай. Пусть любятся, пусть. Девку понять надо, горе у нее. Ластится, квашня, к этим, – с нескрываемым презрением он кивнул на Эсеха. – В штаны лезет, ищет. А с них, с молокососов, какой спрос? Разве они знают, что куда совать? Совалка у них не выросла. Боятся девки-то, шарахаются. Орут, как резаные. Пятерых заиками сделала! Мы со старухой следим, лупим дурёху, на крюк вешаем… Да разве за ней, оглашенной, уследишь? Пугает детишек, а после рыдает втихомолку. Твой-то взрослый, хозяйство справное. Ума маловато, так разве ж в этом деле ум надобен? Слышь, и девка подтверждает! Да ты ухо-то наставь…
Я слышал. По-моему, на Восьмых небесах слышали.
– Не лезь, а? Сколько ждали, маялись – дождались…
– А мы?
– Что – мы? Кто – вы?
– Ну, спутники. Которые мальчишек в Кузню возят.
– И что?
– Мы же взрослые. Точно, взрослые! Чего она к нам не пристает?
Кузнец вздохнул.
– Боится, – объяснил он. – Боится она вас, перекованных. Страх ее берет, если по бабьему делу. Страх и ужас. Старуха выясняла: все внутри будто льдом кует. Гиблое дело, если льдом…
– Страх? А ухаживать за нами она не боится?!
– Тоже боится. Спрячется в кладовке, поплачет, чтоб никто не видел, и давай вас, лежачих, обихаживать. Кормит-поит, умывает, срамной туес выносит. Страх страхом, а больше ведь некому?
– А мы почему к ней не пристаем? Когда уже здоровые?
– Вы? – кузнец взъерошил мне волосы, как взрослый малышу. – Да вы же сами ее не хотите! Вот ты, например, хочешь?
Не успев сообразить, что обижаю мастера Кытая, я отчаянно замотал головой.
– Никто не хочет, – он криво ухмыльнулся. – Такие дела.
– Я хотел. Я правда хотел…
– Честно? Когда?!
– После перековки. Я уезжал от вас и думал, что женюсь на вашей дочке. Не сразу, потом. Я думал, думал и передумал. То есть забыл. Совсем из головы вылетело! Второй раз к вам приехал и не вспомнил. Вы простите меня, хорошо?
Кузнец долго смотрел на меня, словно впервые увидел.
– Славный ты парень, – буркнул он. – Ты поостерегись, славные долго не живут.
И обернулся к Эсеху:
– Эй, ты! А ну вылезай!
– Не вылезу! – огрызнулся юный адьярай. – Хитрый нашелся!
– Ну, как знаешь. А я хотел оружие тебе подобрать…
Лучшего способа выманить Эсеха из-под арангаса и сочинить было нельзя.
Песня пятая
Для защиты дыхания моего
Преграду надежную мне изготовь,
Из восьми слоев железа броню,
Из трех слоев булатный щит,
Сверкающий, как серебро!
Жду, кузнец, что наденешь ты
Такую броню на плечи мои,
Такое оружье мне дашь!
Коль исполнишь просьбу мою,
Обрадуешь ты меня!
«Нюргун Боотур Стремительный»
1. Время горит
Пурга улеглась. Буран выдохся, а может, умчался восвояси, убедившись: котел-невидимка ему не по зубам. Летняя жарынь по-прежнему царила над песком, больше похожим на копоть-крупчатку, зато снаружи сугробов намело от души! Тут – черным-черно, там – белым-бело. Саженный срез снега окружал Кузню со всех сторон. В небе, отдраенном колючей щеткой вьюги, без остановок крутился серо-стальной обод.
Я спустился с крыльца, шагнул к коновязи. Уотов арангас скрипел, жаловался, переминался с ноги на ногу. Великана-адьярая на помосте не было – наверное, устал спать и решил прогуляться. Куда? Вокруг – никого. Я пошел в обход. Ага, вот и любимая подруга – берестяная юрта-ураса. В юрте хрипели: тихо, надсадно. Эсех! «Я первый!» Его вчера ковали, ему и ураса. Нам с Нюргуном отвели комнату в кузнецовом доме. Счастье, что от входа близко, а то я бы точно заблудился. В доме Нюргуну не нравилось. Металл напоминал брату о тридцатитрехлетнем плене во чреве железной горы. Нюргун хмурил брови, кривился, как от кислой клюквы. Бубнил: «Не люблю! Не люблю!» Впрочем, упираться, как с облаком, он не стал и позволил закатить свою лавку под крышу.
