Ее бубен держал Эсеха в воздухе.

– Лучший! Я лучший!

Адьярай повернул к Нюргуну мокрое от слез лицо:

– Я! Я! Я!!!

Победный, восторженный клич раскатился над морем-солнцем, и бубен Чамчай впервые не ответил. Следующий удар – ожидаемый, неизбежный! – обернулся тишиной. И счастливый, хохочущий ребенок камнем рухнул в прореху, в черную дыру ритма.

Вряд ли он успел испугаться.

На утесе кричала, захлебывалась отчаянием Чамчай. Ее бубен порвался, лосиная кожа лопнула наискось, обвисла жалкими клочьями. Колотушкой Чамчай грозила небесам. Небеса безмолствовали: Эсех исчез. Жаркое полыхание сожрало все время падения мальчика без остатка. В вечно голодном море открылся рот – жадная воронка. Мне почудилось, что в центре ее мелькнуло тело, сотканное из желто-красных лоскутов пламени, что хохот, а может, рев огня вновь достиг моих ушей, и три гибких тени понеслись верхом на волнах прочь. Не поклянусь, что я действительно это видела и слышала. Когда время горит, а пространство обманывает – любые чувства ненадежны, как подтаявший лёд весной.

С горестными воплями билась грудью в преграду чудовищная птица эксэкю. Прорваться, неуязвимой железной рыбой нырнуть в огонь, отыскать частицу, обрывок кожи, малую косточку; сохранить, возродить… Вероятно, Чамчай сумела бы вернуть Эсеха к жизни. Но увы, от ее брата не осталось даже пепла, а кокон был неприступен.

Нюргун стоял на опасном краю скального козырька. Глядел вниз, словно продолжал разговор с мертвецом.

– Юрюн велел защищать, – сказал он. – Защитил.

И вздохнул:

– Жалко.

Лишь сейчас я поняла, как ошибалась. Юрюн по-прежнему был здесь, рядом с братом. У каждого свои короткие дороги: от места к месту, от сердца к сердцу.

Воронка стремительно расширялась. Пламя в ней из рыжего сделалось бело-голубым. Поверхность моря-звезды проваливалась внутрь себя, изгибалась, превращалась в вогнутое зеркало. Оно вбирало мрак и свет, горение времени и конвульсии пространства. Кокон полыхнул, но я успела зажмуриться. Жаркая волна подхватила меня и унесла прочь, в темноту и покой.

– Гость в дом – радость в дом!

Я уже говорил вам, какой я хитрый? Я, ваш старый добрый Юрюн Уолан? Ну ладно, ваш молодой добрый Юрюн Уолан! Не говорил? И хорошо, что не говорил. Вы бы все равно не поверили. А я такой хитрый, что ого-го!

– Много есть, много пить – счастье в дом!

Есть хотелось, аж кишки в узел скручивались. Пить – меньше. Утром я напился из родничка, с трудом отыскав такой, чтобы в нем текла вода, а не липкая мерзость. Под землей с водой беда, если вы хотите напиться или, скажем, искупаться, а не замерзнуть насмерть, обзавестись россыпью славных язвочек – или сгореть заживо, когда между струями огнищем полыхнет. На месте Уота я бы тоже пил кумыс, и только кумыс. Хотя бы знаешь, что в себя льешь…

Может, мой папа родом из Нижнего мира? А что? Обычное дело.

– Первая здравица – за хозяев!

Думаете, чего я кричу? Это у меня план. Ох, и план! Хитрющий! Я его придумал, когда к Уотову дому ехал. Кругом все плясало, вертелось, било в бубен, подпрыгивало, будто камлающий[88] шаман, гранитное небо рыгало глыбами с быка величиной, а я уворачивался и строил планы. Уж не знаю, с чего оно взбесилось, а только мне эта свистопляска пошла на пользу. На мысли навела, на мудрые. Силой я Уота не возьму? Не возьму. Тайно в дом не прокрадусь? Не прокрадусь. Ждать, пока адьярай уедет? А вдруг Уот домосед? Или того хуже, торопыга? Прежде чем куда-нибудь уехать, возьмет и на Жаворонке женится! Мысль об Уоте-женихе, вернее, об Уоте-муже, была не из мудрых. Строить планы она не помогала, напротив, мешала: я сразу же делался боотуром, сопел, пыхтел и искал взглядом, кому бы голову оторвать. Потом усыхал, умнел и возвращался к строительству планов.

Вот, настроил.

– Хозяевам – здоровья! Дому – добра-изобилья!

Дом стоял на черной скале. Силач-великан рубанул мечом, снес острое темя, превратив скалу в стол. Наверх вела тропа, узкая и извилистая, как березовая стружка. Судя по виду, дом был полон всяческого добра. Тринадцать стен: бороды мха, пятна лишайника. Девяносто окон: тусклые, слепые бельма. Кровля в три слоя обгажена птицами. Знакомый домик. Если вычистить, будет вроде нашего, где мы с Нюргуном обитаем. Пожалуй, внутри все тоже как у нас, с поправкой на Уотову чистоплотность. Значит, не потеряюсь.

– Гулять будем! Кумыс пить будем!

Вот сейчас Уот ко мне выйдет. Обрадуется: гость в дом – радость в дом! А-а, буйа-буйа-буйакам! Ничего не заподозрит, поведет кормить-поить. Он гостеприимный, Уот Усутаакы. А я честный, открытый, дружелюбный. Три души́, и все нараспашку: сам приехал, сам хозяина вызываю. Не на бой, заметьте, вызываю! Пир горой, кумыс рекой! Останусь я у Уота погостить, выведаю, где Зайчик с Жаворонком, а там изловчусь…

Ага, изловчусь. Я, Юрюн Уолан.

И нечего ухмыляться!

Навстречу мне никто не вышел. Я еще чуточку повопил – уруй-айхал, уруй-мичил, кэр-буу! – и закрыл рот. Поставил Мотылька к коновязи, велел ждать. С верхушки коновязи на моего коня вякнула медная идолица, но Мотылек встал на дыбы, ударил воздух копытами, и идолица решила, что худой мир лучше доброй ссоры.

– Умница, – похвалил я идолицу.

Она показала мне зад. Зад как зад, ничего интересного.

Сперва я забрел на кухню: «Гость в дом – радость в дом!» Ковырнул пальцем потеки засохшей крови на стене. Повертел в руках тесак для разделки дорогих гостей: ржавчина, зазубрины. Дрянь-тесак, пора на свалку. Ладно, идем в трапезную: «Много есть, много пить – счастье в дом!» Под столом груда костей неприятного вида. Крыса размером с лису оторвалась от пиршества, зыркнула на меня, удрала в щель. Щели тут – залюбуешься! Я сел на лавку, посидел, встал.

– Эй, миска!

Миска вяло шелохнулась. Закисшие остатки похлебки по краям обросли жирной плесенью. От движения плесень дрогнула, качнулась грязным пухом.

– Эй, миска! Иди мыться!

Ну да, разогнался. Не хочет она мыться. Сломалась, наверное.

Пошел я в спальню: «Хозяевам – здоровья!» Вместо ложа – груда вонючих шкур. В углу штаны валяются. Пошел во вторую спальню: «Гулять будем!» Нет, гулять не будем. Еще одна груда шкур. Я думал, Уот спит, а он не спит. По нужде убрел? Ладно, идем дальше. У нас тут комната Айталын, а у них?

Алаата! Как же это?!

– Здравствуйте, дедушка Сэркен!

– Чего орешь? – поздоровался со мной сказитель.

– Чего? Да вот, разное ору…

Я решил, что от старости дедушка стал глуховат, и повторил как можно громче:

– Гость в дом – радость в дом!

– Боотур, – похвалил меня дедушка. – Глоткой любого возьмет!

Он отложил орлиное перо в сторону:

– Радость, говоришь? Это ты, что ли?

– Ну, – согласился я. – Радость.

– Мне, значит, надо радоваться?

– Не вам, Уоту. Хотя вам тоже можно. А вы, получается…

Страшная догадка пронзила меня навылет. Я, понимаешь, хитрые планы строю, кричу-надрываюсь, а это вовсе и не дом Уота Усутаакы, а дом Сэркена Сэсена. А что? Нижний мир, берег Муус-Кудулу. Вода – огонь, прибой – ледяная шуга, песок – красней крови. И дедушка сидит, пишет: пером орла на плитах гранита. Кости под столом? Ну, кушал дедушка. Крыса? Так крысе без разницы, сказитель ты или адьярай. Вонючие шкуры? Штаны? Дедушка один живет, у него прибираться некому. Балбес ты, Юрюн Уолан, со всеми твоими планами…

– Да, – сказал дедушка. – Да и нет.

– Что?!

– Да, балбес. Нет, это не мой дом.

– Вы в плену? Я вас спасу!

Ну конечно! С Уота станется: выкрал дедушку силой. Зачем? Да чтобы он его свадьбу воспел! «Гору дичи для пира я притащу, до отвала я угощу всех твоих худородных друзей, всех твоих отощалых гостей…» Нет уж, дудки! Пусть тебя вороны воспевают!