– Не люблю!
– Будь ты проклят!
Айталын завертела головой. Кто? Где? Кого?! За что?! От головной боли она едва не лишилась сознания, но успела заметить, как из кустов багульника, цветущих в пору, которую девушка не рискнула бы назвать летом, с шумом взлетел крупный ворон. В перьях его густо пробивалась седина, будто ворон был не птицей, а крылатым стариканом.
Черный? – нет, скорее чалый.
– Девять бед тебе на девяти дорогах!
Изрыгая дурные пророчества, ворон кружил над Нюргуном, а боотур стоял над провалом, заваленным вглухую, и утирал пот со лба, как если бы никакого ворона не было в помине.
– Восемь несчастий на восьми перекрестках!
Айталын швырнула в ворона палкой. Жаль, промахнулась.
– Я, Тюптэ Бурай[95], проклинаю тебя! – ворон поднялся выше. – Идиот, ты вообще понимаешь, что натворил? Тут и так бардак, а ты еще подкидываешь! Дерьма на лопате! Кретин, придурок, мышцы без мозгов…
С набором высоты у ворона резко изменился лексикон. Слово «лексикон» Айталын слышала от отца и запомнила, что «кыш, дураки!» – это один лексикон, а «пожалуйста, отойдите» – другой. Это, значит, я грубиянка, подумала девушка. Да я лапочка рядом с этим грязноклювцем!
Похоже, Нюргуну тоже изменило его обычное добросердечие. Подняв с земли увесистый камень, боотур задумчиво подкинул его на ладони. Взгляд Нюргуна измерил расстояние до ворона, и птица справедливо решила не искушать судьбу. Взмахнув крыльями, Тюптэ Бурай превратился в стремительную тень. Сгусток тьмы, клякса расплавленной смолы, он ринулся на север, туда, где дремала орда хмурых туч – низких, набрякших, чалых, как и ворон. Тучи только того и ждали. Орда стронулась с места, жадно проглотив гневливого Тюптэ Бурая, и, набирая ход, пошла к уничтоженному пути Муус-Кюнкюйэ. Там, где проходили тучи, день превращался в ночь. Стало холодно, Айталын скорчилась, обхватив себя руками. Зубы стучали, она чуть не прикусила язык. Ветер без жалости хлестал багульник, срывал цветы и листья, оставляя ветви голыми. Казалось, ветер мстит кустам, еще недавно – прибежищу ворона, за то, что они не помешали Нюргуну заваливать путь в Нижний мир. Ну да, ухмыльнулась Айталын. Нюргуна, небось, хлестать страшно, вот и отыгрывается на безобидных кустиках. Она ошиблась – покончив с багульником, ветер налетел на боотура. Нюргун стоял скалой, изо рта его валил густой пар. Тучи клубились над головой Нюргуна, роняли снег. Снег?! Хлопья слипались на лету, превращались в потоки скисшего молока, накрывали землю белым, медленным ливнем.
Это буран, поняла Айталын. Это буран, и я замерзну насмерть.
Девушка хотела крикнуть брату, что надо бежать в рощу, к коню, потому что конь теплый, а еще лучше скакать, нестись отсюда прочь, подальше от вернувшейся зимы – и просто закричала, без слов и смысла. С Нюргуном творилось страшное. Не сразу Айталын поняла, что у брата подламываются колени. Они подламывались медленно, медленно, очень медленно. Нюргун делался ниже ростом, усыхал, подчиняясь неведомой силе, и когда колени его ткнулись в снежную кашу, на лицо боотура снизошел покой. Айталын уже видела однажды этот покой, и поэтому закричала во второй раз. Крик пропал даром – глаза Нюргуна закрылись, руки безвольно повисли вдоль тела, и Нюргун упал. Повалился боком, подтянул ноги к подбородку, как маленький ребенок, захрапел, соперничая с воем бурана.
– Не спи!
Айталын кинулась к брату. На лютом холоде ей стало жарко. Девушка тормошила спящего, терла ему уши, наотмашь хлестала по щекам:
– Не спи! Дурак! Нюргунчик, миленький…
На плечи Айталын, на ее спину, затылок, поясницу, на бесчувственное тело Нюргуна падал снег. Укутывал, подтыкал со всех боков пушистую шкуру, превращал обоих в сугроб.
– Проснись! Ну пожалуйста…
Нюргун спал.
– Не спи! Ну где я тебе Сарына достану?!
В буране ворочалось, хрипело, трубило. Наружу, прямо к Айталын сунулись рогатые морды, чмокнули отвислыми губами. Разинули курящиеся пасти, показали желтые зубы, багровые глотки:
– Бу-у-у!
– Пошли вон! Вон!!!
– Бу-у-у!
– Убирайтесь!
Морды испугались, спрятались в буран. Откликнулись человеческим голосом:
– Арт-татай! Дочка! Бедный дочка!
– Я тебе не дочка!
– Внучка! Бедный внучка!
– Я тебе не внучка! У меня три брата-боотура!
– Ой-боой! Знатный внучка!
– Иди прочь, адьярай! Не тронь нас!
– Моя адьярай? Моя не адьярай!
– А кто же ты? Бу-у-у, и не адьярай?!
– Моя бедная Сортол, старая тунгус…
– С рогами? С губами?!
– Моя олешки гонит, нарты едет…
Морды показались вновь. Надвинулись, вытащили за собой из метели седые горбы, массивные тела. Два упряжных оленя рыли снег копытами, фыркали, трясли рогами. Шеи оленей были связаны поводком из сыромятной кожи. Сбоку, встряхиваясь по-собачьи, вынырнул мелкий, юркий, всклокоченный старичок. Шапка-трехклинка[96], закрывшая лоб до самых бровей, превращала лицо старичка в морщинистый, плотно сжатый кулак, опушенный по краям рыжеватым мехом. Открылся черный редкозубый рот:
– Ай, внучка! Внучка-ёкё[97]! Холодно, да?
Старичок сорвал с себя распашную па́рку, кинул на плечи Айталын:
– Вот, однако! Чего плачь? Чего рыдай?
– Брат…
Айталын указала на Нюргуна, заваленного снегом. Старичок взрыл снег ладошками, дернул Нюргуна за нос, удивился:
– Дохлая брат? Дохлая слезой не поднять…
– Сам ты дохлый! Спит он!
– Спать? На морозе? Боотур!
Старичок подпрыгнул, хлопнул себя по бедрам:
– Сортол на морозе спать, сразу дохнуть…
– Будить его надо!
– Надо!
– Он знаешь как долго спит? Знаешь, как крепко?
Старичок пнул Нюргуна: раз, другой. Тот откликнулся могучим храпом.
– Сортол знай, внучка! Ой-боой, знай! Боотур спать!
– Вот!
– Убей, не разбудить!
– Давай его на нарты положим! Отвезем в тепло…
– Сортол давать! Класть нарты!
– Спасибо, дедушка!
– Нарты крепкий, олешка сильный! Довезти! Где моя палка?
– Какая палка?
– Ай, потеря, большой пропажа…
– Зачем тебе палка?
– Олешки гнать! Палка бить!
– Да вот же она! Ты ее выронил, дедушка!
Айталын нагнулась за палкой.
Песня первая
Ай, как ты придумал умно,
Ай, как ловко ты повернул!
Оказывается, и в народе айыы
Рождаются не одни глупцы,
Появляются и мудрецы…
Ну, порадовал ты меня,
Прав ты был, возвеличиваясь предо мной,
Прекрасный, как видно, ты человек.
Удивлен я,
Без меры я восхищен,
Веское ты слово сказал!
«Нюргун Боотур Стремительный»
1. Мертвых не любят
Ночь. Глухая, беспросветная.
Без луны и звезд.
Эй, ночь! Не слышит. Говорю же, глухая. Наверное, в звездах сгорело все время. Больше в Трех Мирах – проси, не проси! – не осталось ни единого мига, ни одного лучика. Кромешный мрак, и во мраке – я. Кто – я? Юрюн Уолан, кто же еще? Лежу на твердом, грущу.
На твердом? Выходит, что-то еще осталось, кроме нас с мраком? Балбес! Дубина стоеросовая! Какие звезды, какое время? Уот последние мозги отшиб?! Жаворонок! Я хотел ее увести. А Уот не хотел, чтобы Жаворонка уводили. Хотел, не хотел; очень хотел, очень не хотел… Вспомнил! Мы дрались. Лучше бы не вспоминал. Дрались – это сильно сказано. Он меня душил, давил, кулаками молотил. Я пыхтел, сопел, пучил глаза. Баранчай меня спасал, я его бросил, схватил Жаворонка…
