— Тяжело поверить, что это он, — говорю я, кивая на связанное бессознательное тело, когда вопросы иссякают.

— А ты вон туда глянь, — Ева кивает на низенький столик с тремя, стоящими друг к другу под углом, зеркалами. — Руками не трогать. Экспертам ещё образцы брать.

Там лежит планшет для рисования с характерным сколом: именно его я видела у Леа — художницы, для которой Морс искал виды с крыши. Там лежит фигурный иньектор Марины, торчавшей на модельных наркотиках, — вычурный дракон, прикусывающий кожу зубами-иглами, — редкая вещица, сделанная на заказ. Здесь и фенечка танцовщицы с французскими корнями… И отдельно, в какой-то понятной только Морсу последовательности выложены импланты. Я узнаю лишь дальномер художницы — тяжело его не запомнить, если видел всего несколько недель назад, нависший над глазом Леа. Полагаю, остальные тоже принадлежали тем, кого уже нет. На некоторых из них я вижу бурые вкрапления, но не хочу думать о том, что это.

— Это какой-то грёбаный алтарь, — слова тяжело выталкивать из горла. — А как он их…

— На кухню загляни. Если не боишься, — спокойно говорит Ева, и в очередной раз повторяет: — Руками ничего не трогать!

Я боюсь. Точнее, мне противно увидеть то, что я представила, но на кухню заглядываю. И вижу там промышленную электромясорубку, установленную над стоком в умывальник. И глядя на этот агрегат, спрашиваю сама себя: от чего люди слетают с катушек? Есть ли какие-то общие признаки, которые проявляются у всех? Признаки, по которым можно определить, что человек вот-вот совершит что-то безумное, опасное для себя или окружающих?

— Куда его теперь?

— На опыты, — флегматично жмет плечами Ева. — Их всех в последнее время на опыты. В «Байотех» или в «Фарматикс». Кто больше заплатит за материал.

— Ну, да, — соглашаюсь я. — Должен же человек стать хоть чем-то полезным.

Я некоторое время стою посреди комнаты молча, а потом вспоминаю, зачем пришла:

— Я за ножом вообще-то пришла. Не знала, что всё так вот…

Ева усмехается. Засовывает руку под тахту и, пошарив там, достаёт нож.

— Забирай и вали, — протягивает мне его рукоятью вперёд. — Вовремя ты тарабанить начала. Чуть позже и это был бы не нож, а вещдок. Возможно, даже в деле о моём убийстве.

— Ну, блин, хоть где-то я вовремя.

Я уже собираюсь уходить, как Ева бросает мне вслед:

— И с торговлей на пару недель притормози.

Останавливаюсь в дверях и разворачиваюсь, глядя на голую полицейскую с недоумением:

— Как девушки пропадать стали, много чего всплыло. Ты тоже у них на карандаше.

— И ты меня вот так просто отпускаешь?

Ева пожимает плечами.

— Возможно, ты ещё одумаешься. И станешь хоть кем-то.

— Я уже стала, — отвечаю ей и, включив музыку, шагаю за дверь.

Я думаю о том, что соврала Еве. Ведь Блэки Лоулесс в очередной раз повторяющий простенький припев, отзывается глубже чем в сердце.

Меня не бьют, не запугивают. Мне просто не дают спать. Первое время это кажется сущим пустяком, потому что я на стимах. Но их действие не вечно. И как только оно прекращается, за меня принимается недосып последних дней.

Мне ничего не объясняют. У меня ничего не спрашивают. Просто в тот момент, когда мозг начинает терять связь с реальностью либо раздаётся оглушающая сирена, либо изменяется угол стен, когда я пытаюсь облокотиться на одну из прозрачных перегородок, либо меня окатывает ледяной водой, рывком выдёргивая из состояния полудрёмы-полубреда, в котором я пребываю уже не знаю сколько времени. Единственная деталь в камере — часы на стене.

Как же забавно устроен наш мозг. В зависимости от ситуации он может растягивать мгновения до часов, а часы сокращать до мгновений. Чаще всего счастье съедает время очень быстро, а неприятности замедляют его бег. И чем хуже ситуация, тем медленнее тянется время. В какие-то мгновения мне кажется, что между прошлой попыткой уйти в небытие и следующей проходят годы. Смежая веки я успеваю прожить кусочек абсурдной, наполненной несуществующими вещами и людьми жизни до того момента, как очередной поток воды или рвущий барабанные перепонки визг не выдернет меня из этого состояния, чтобы через какое-то время я не впал в него же.

И наступает момент, когда время перестаёт вообще что-либо значить. Ничего не значат и стеклянные стены, за которыми пустота. Ничего не значит забранный решёткой слив под ногами, в который стекает вода и моча — да я обделываюсь несколько раз, потому что совсем не контролирую свой организм, заблудившись во времени, отвратительном визге и скрежете, струях воды, потряхиваниях прозрачной комнаты, в которой я нахожусь.

Я перестаю контролировать и свой мозг, потому что уже не различаю манящего состояния сна от ненавистного состояния бодрствования. И не понимаю, вижу ли то, что вижу, наяву, или явь пытается мне присниться в те мгновения, когда я пытаюсь убежать от неё в сон.

Депривация — пытка не для тела. Депривация — пытка для мозга. Но в какой-то момент она заканчивается. Я не помню чем.

Просто прихожу в себя. Просто слышу писк приборов. Просто понимаю, что мысли текут привычно, что у вещей снова есть названия, а звуки не искажены отсутствием сна. Просто открываю глаза и вижу помещение, одна часть которого похожа на больничную палату, а другая, словно центр управления какой-нибудь сложной роботизированной системой. Перевожу взгляд с одной стороны на другую, не поворачивая головы. Потому что голову повернуть не могу. Её сдавливает металлический обруч-фиксатор. Пытаюсь пошевелить рукой или ногой и понимаю, что руки и ноги тоже зафиксированы.

Кровать, на которой я лежу, с тихим жужжанием меняет положение, приводя меня в полусидячее положение.

— Здравствуйте, Игант, — приветствует меня мужчина в белом халате и представляется. — Я Леймар Саринц.

Он протягивает руку к какой-то очень навороченной доске и рисует узор на её поверхности. Предо мной разворачивается голографическая проекция — ровные столбики плашек с датами и названиями узлов.

— Здесь весь ваш послужной список.

Я понимаю, что обо мне знают всё.

На голографическом экране список всех взломов, замен, атак. Не то, чтобы я помнил их все, вплоть до времени, но названия, которыми обозначен каждый блок, мне знакомы и понятны. Я молчу. Зачем-то ведь меня оставили в живых? Вот пусть сами и рассказывают, зачем.

Выждав паузу и видя, что я не собираюсь задавать вопросов, требовать чего-то или, тем более, просить, мужчина в халате сообщает:

— За гораздо меньшие преступления люди бесследно исчезают.

Продолжаю молчать. Наверняка, на любую фразу, которую я могу сказать, у него будет ответ. И ответ этот не будет прибавлять мне уверенности. Впрочем, о какой уверенности можно говорить в моём положении?

— Вы догадываетесь, где находитесь и что с вами?

Пожимаю плечами.

— Что ж, не буду ходить вокруг да около. «Кристалис», с которой вы начинали свой, назовем его так, путь, это всего лишь часть нынешней экосистемы, в которой всё взаимосвязано, но не всегда взаимозаменяемо. Это один из элементов, работающих в сфере восстановления земных ресурсов…

Он говорит долго, будто читает заученную лекцию. О том, в каком состоянии экология, о том, что после обмена ядерными любезностями планета до сих пор не может прийти в себя, что лучшие умы и самые большие компьютерные мощности брошены на решение множества проблем. Очистка загрязненной почвы, фильтрация воды, восстановление озонового слоя, борьба с мутациями и болезнями, возникающими в результате мутаций.

Затем плавно переходит ко мне и моим действиям, которые, по его словам, наносили урон и без того хрупкой системе восстановления.

Я слушаю и ловлю себя на мысли о том, что за время работы на Бакса всего единожды обсуждал с ним причины, по которым мне приходилось делать то, что я делал. И, возможно, подоплёка всех этих действий была совершенно иной. Не той, которую Бакс озвучивал мне.