— Преступница!

Из скопища что-то вылетело, и гнилой корнеплод, уже осклизлый и зловонный, расплескался по прутьям и оросил её лицо, и без того в синяках и с подбитой губой, мерзкими каплями. Выкрики горожан продолжились, голоса их слились в какой-то неразличимый гвалт, а жена Козводца подняла глаза на деревянные башни городского детинца, на которые падал мягкий предзакатный свет.

Со всех сторон клетку окружили вопящие мужчины, толчея усилилась, пока, наконец, её вместе с пленницей не поставили на возвышение в самом сердце площади. Одноглазый негодяй драным котом взбирается туда следом за ней и поднимает вверх покрытую шрамами и оспинами руку.

— Тихо! — зычным голосом он выкрикивает над сборищем. — Умолкните же! Ибо есть у меня, что сказать вам, с чем обратиться в этот час.

Гомон толпы перетекает в возбуждённый шёпот, а сам мужчина, отведя руки за спину и сцепив их там в замок, принимается ходить по кругу и продолжает:

— Честной люд! Свободные горожане да слободчане! Кулотой меня звать, простого кожевника я сын! Есть ли тут торговцы? Ремесленники? Крестьяне?

Один за другим из людской массы раздаются выкрики, вверх поднимаются руки, а бородатые головы от юных до покрытых почётом седины кивают.

— Мы — те, кто своим трудом построили этот град! Те, кто не боится работать руками и пачкать их потом и кровью, дабы прокормить свои семьи. Так стало ли пчёлам слушать трутней, что не медоносят и не сооружают сот?!

— Нет! — хором отвечает толпа, в воздухе над которой начинает витать какое-то подобное пружине возбуждение и предвкушение.

— Годами торговое братство, такие как она упыри сосали нашу кровь и наши деньги, богатея на чужих страданиях! Годами не замечали этого ни посадник, ни князья, ни прочие наместники — а значит, были заодно с ними и делили награбленное добро!

— Так это! — кивнул поднявшийся на возвышение сухопарый конопатый мужчина. — Товарища моего обманули, заставили пушного зверя по бросовой цене отдать угрозами... да ещё и ссуду вынудили взять под постройку ладьи!

— Вепрь треклятый собирал мзду с моих бортников, да такую, что с каждым годом аппетиты его росли так же, как и брюхо — не то не будут воск и мёд в городе принимать, — пожаловался старый купец, чистые одежды которого резко контрастировали с облачением предыдущего оратора.

— Вы сетуете на лишения денежные, меня же карла Хрущ обманул и тем самым убил моё дитя! — схватилась за голову рыдающая нищенка, единственная из женщин среди собравшихся. — Смерть, только смерти они все заслуживают!

— Полно! — перебил и заставил замолчать всех одноглазый, хватая переданный ему мешок... и поочерёдно доставая оттуда мёртвые головы, которые бросал на принесённую подельниками скамью.

Лана с омерзением отвернулась, зато ленивые жирные мухи тотчас принялись кружить над дохлятиной и садиться на ставшую серо-синюшной плоть, радостно потирая крохотные лапки в преддверии пиршества.

— Вол! — схватив за бороду лысую голову, небрежно положил он её на скамью. — Не оправдал он своего имени, не смог вспахать поле!

— Вепрь! — следующей стала башка с окровавленными зубами и рваными дёснами. — Ответил за своё сребролюбие да как свинья жрал жёлуди, покуда не разорвало тому толстое пузо!

Оживлённое видом наказанных обидчиков скопище одобряюще заголосило, кто-то и вовсе принялся хохотать. Животные... Стая животных, ни дать ни взять — только это и пронеслось в мыслях Ланы прежде, чем коллекция одноглазого пополнилась и третьей буйной головушкой.

— И тебя, несчастная мать, боги услышали, — наконец, закончил он с головой Хруща. — Затоптал народ презренного карлика как букашку, воздал ему по заслугам! Не умрут отныне безвинные чада от шарлатана, не окажется лекарство пустышкой! Что же до тебя...

Из-за рубахи своей одноглазый Кулота достал кинжал и провёл плашмя холодным клинком по тонкой шее вдовы Козводца; Лана нервно сглотнула вставший в горле ком, ощутив прикосновение убийственной стали. Умирать мучительно не хотелось.

— Супруг твой не только потворствовал их преступлениям, но и руководил ими. Знала ли ты об этом и молчала?! Говори, а нето окажешься среди дружков своих, на одной скамье!

— Зна... знала, — заикаясь, молвит женщина и закрывает глаза. — Знала я и молчала.

— Приняла наследие его после смерти? Продолжила дела покойного мужа?!

— Приняла... и продолжила, — упадническим тоном ответила она. — И преумножила дела, как и завещал он.

— Злоупотребляла положением своим?! Творила неугодные богам поступки?!

— Ссуду одалживала вдачам (2), да только соглашалась беднота на непосильный труд и делалась холопами, — опустила голову Лана, прикусывая и без того сочащуюся кровью разбитую губу. — Три дюжины холопов продала так булгарам да немцам.

— Иные преступления?

— Это всё. Прочих рабов полонили из окрестных земель, как и давал на то разрешение посадник своей грамотой.

— Признаёшь ты злодеяния остальных четырёх да супруга покойного?! Готова ли понести справедливое наказание?!

— Вышибить дух из неё! — донеслось из толпы. — Казнить!

Лана обречённо закрывает лицо ладонями, сквозь слёзы неразборчиво продолжая:

— Признаю и свою вину, и их, да только... Понесла я. Пощадите ежели не меня, то невинного ребёнка, не оставляйте его без матери сиротинкой!

Одноглазый лишь скалится:

— Понесла она — при покойном-то супруге. Гнилая — так во всём. Родишь ты ублюдка, а потом воля народная решит твою судьбу. Здесь воля народная?! Здесь те, кто истинная власть?!

— Здесь! Мы здесь!

— Здесь!

— Здесь мы!

— Довольно терпеть засилье окаянных стервецов, коли срежешь ты острой косой сорняк, а не вырвешь с корнем, даст он новые побеги, толще и обильнее прежнего, — повысил свой голос Кулота. — Где был посадник, когда перед его глазами творилась несправедливость? На что смотрел князь? Долой такую власть!

— Долой!

— В шею их надобно гнать!

— А коли мы здесь власть, коли мы вече народное из свободных горожан да слободчан, — одноглазый сделал паузу, глядя на волнующееся людское море, и прищурился единственным оком. — То по нашей воле и по справедливости станет Новгород богатеть и процветать! Разве хорошо нам жилось под варягами? Разве не забирали себе все сливки Рюрик и его стая? Прошли времена нашей слабости, сумеем мы и от врагов отбиться, и устроить всё в государстве своём сами!

— Во времена дедов моих, — высказался седой старик-волхв с длинной, запутанной бородой. — Правили ильменскими словенами собственные князья, не иноземцы, происходили они из рода Буривоя. Стало быть, им теперь в свои руки вернуть всё? Иначе как без князя земле нашей быть?

— Гостомыслов род от Буривоя происходит, потому и даже с приходом Рюрика стали они наследовать титул посадника. Ходуту в князья, он славный воин и возмужал уже! — вторит второй новгородец.

— Мать Ходутова варяжка, оттого и не назвали по давнему обычаю его родовым именем — у них одно и то же имя у отца и сына считалось дурным знаком и предвестием беды, — мотает головой старец. — Кровь в нём от матери иноземная, неужто снова нам под ярмо чужестранца вставать?!

— Молод Ходута, да кто знает, какие семена в нём родитель посеял? Не заодно ли он с недругами нашими, не станет ли зловредничать, обретя власть?! — поддержал того ещё один выходец из купцов. — Против я такого, хрен редьки слаще не будет!

— Сын второй есть у градоначальника, меньшой, тоже Гостомыслом зовётся и от словенки знатной рождён. Мал он совсем, однако если воспитает его уважаемый и честный муж... если приставить к нему порядочного дядьку (3) — будет от этого прок и вырастет он добрым правителем. Есть ли те, кто супротив? Есть ли те, кто поддерживают такое предложение?!

Из всей толпы только несколько голосов, около десятка, дали знать о том, что находят подобную идею не самой удачной, зато придерживающиеся иного мнения практически взорвали своими возгласами всю площадь.

— Отыскать мальчика и привести сюда, под нашу защиту, не то и до него доберутся руки властолюбца Игоря! — велел своим людям Кулота, как взгляд его вдруг переместился ещё на нескольких сообщников, что вели к нему связанного юнца из посадского воинства. — Кто это?