Запыхавшийся от бесполезных ударов Ярослав с оторопью отклоняется назад, но уже поздно: холодная сталь резко пронзает собой мягкий живот; окровавленный нож оттуда вытаскивает тонкая рука олегова конюха, прежде чем новой силой воткнуть его в плоть ещё, ещё и ещё раз.

— Сволочь... — доносится хрип с губ раненого, прежде чем он сгибается в три погибели и корчится от нового удара пронзившего на сей раз ладонь кинжала.

Пальцы на окрасившихся в алый руках разжимаются. Щуплый Щука, вернув клинок на пояс, хватает истекающего кровью молодца за неповреждённую кисть и резко выворачивает её вбок до характерного хруста, а затем принимается волочить по осоке за собой, в сторону затянутого ряской зеркала воды. В глазах пронзённой жертвы мелькает ужасная догадка, зрачки её расширяются, а ноги изо всех сил упираются во влажную почву, оставляя за собой две извилистые и не столь глубокие колеи.

Дыхание становится тяжелее и прерывистее.

Искалеченный, перестав сопротивляться, внезапно вырывается и прыгает вперёд, оглашает округу громким всплеском и сразу по кровоточащую грудь уходит в воду — неожиданно потянув за собой и Щуку. Тот, несмотря на имя, проваливается по самый пояс в озеро и едва не уходит ещё глубже, поскользнувшись на мягком иле, но вовремя удерживает равновесие в последний момент.

Олегов конюх дёргается и одной ногой в потяжелевшей от воды штанине делает шаг прочь к берегу, как в его затылок с размаху врезается твёрдый лоб противника. Мальчишка от боли и звона в ушах покачивается на месте, а на шею напавшего на него благодаря второй паре рук мягко и незаметно ложится шерстяная верёвка.

Раненый брыкается и выгибается, пальцы несломанной руки судорожно хватаются за удавку и стремятся разжать её, но стоящий за его спиной палач неумолим, всё крепче и крепче затягивая силок на лиловой шее.

— Ты слаб, — с издёвкой в голосе оглашает свой вердикт душитель.

Зубы несчастного стучат, покрасневшие и вылезшие наполовину из орбит глаза судорожно поднимаются к голубому небу, чей кусок мелькает между переплетения ветвей и крон, грудь вздымается в стремлении наполнить лёгкие воздухом, но тщетно.

Времени почти не остаётся. В последнем рывке приговорённый к гибели отпускает силок на шее и разворачивается к душегубу, заглядывая в его жестокие почерневшие глаза, в которых нет ни единой капли человеческого.

Слышится сиплый хрип. Запрокинутые над головой руки Щуки, сложенные в замок и держащие нож, летят по диагонали камнем вниз и по касательной оставляют на шее несчастного, сбоку, глубокий порез с хлынувшей оттуда тугой рубиновой струёй. Одновременно с этим затягивается сильнее в очередной — и в финальный — раз петля.

Хрип переходит в беззвучное движение посиневших губ, по телу волной проходит судорога — и жертва истуканом застывает посреди озера, закрывает глаза и безвольно опускает голову.

Душегуб наконец-то отпускает верёвку и протягивает руку хлопающему глазами Щуке, помогая тому выбраться на берег. Слышится тихий всплеск, и с пузырями, что вырываются из-под рубахи, шароваров и сапог, тело уходит на дно.

Тут же своей изумрудной вуалью затягивает тёмные воды озерца мелкая ряска, создавая сплошной ковёр на поверхности словно немая соучастница преступления, скрывающая все его следы.

— Так и не набрали... — натянуто улыбается, глядя на мозоли от верёвки на своих ладонях, негодяй и перемещает взгляд на переводящего дыхание конюха. — Воды не набрали.

Рассмеявшийся в ответ Щука снимает сапог и опускает его голенищем вниз: воды оттуда выливается предостаточно.

ГЛАВА X: ОГОНЬ

Капище неподалёку от княжеского охотничьего домика, глубокая ночь

Они по-прежнему стояли там, высокие, в полтора человеческих роста, деревянные идолы, что когда-то представляли богов, которым она горячо и отчаянно молилась. С детства эти образы были её утешением, её убежищем в трудные времена: Ольга могла пожаловаться им на сбежавшую курицу, несправедливо полученный от матери подзатыльник, посетовать на отца, что подолгу не возвращался из очередного плавания...

Теперь, однако, обитатели капища возвышались над ней как жестокое напоминание о несправедливости, постигшей её возлюбленного. В её глазах мерцало настоящее пламя, разгораясь от кипящего внутри гнева, что вот-вот грозилось поглотить всё существо девицы целиком.

Ольга уставилась на истуканы с вызовом и в то же время — с надеждой.

Голос варяжки, хриплый от горя и ярости, эхом разносится по окружающему ночному лесу, каждое слово дрожит от эмоций как замёрзшая птица, а сама она бросается к самому большому идолу. Украшенный металлическими цепями и похожими на чешую кольчуги орнаментами, суровый бородатый воитель, чем-то напомнивший ей Вещего Олега, взирал на неё сверху вниз равнодушными глазами из белого перламутра раковин.

"Перун!

Ты, который провозгласил себя отцом всего сущего, покровителем воинов, защитником справедливости и честности, где ты был, когда страдал мой возлюбленный? Неужели ты закрыл глаза на его боль, слишком занятый своими собственными желаниями, чтобы вмешаться? Где были твои громы и молнии? Почему они не настигли божественной карой душегуба? Я проклинаю твоё имя!"

Её взгляд перемещается на деву с волосами из тонких золотистых лент, на голову которой был водружён прекрасный цветочный венец. Голос ощутимо больше наполняется горечью и разочарованием.

"Лада!

Заступница влюблённых, семьи и брака, где было твоё сострадание, когда моё сердце разбилось на миллион осколков?! Или ты попросту наслаждалась моей агонией, зная, что любовь была насильно отторгнута от меня? Я отказываюсь от твоей власти!"

Косматая и бородатая фигура, обёрнутая волчьими шкурами и держащая в руке коровий череп, привлекла её внимание следующей. Одна только мысль о нём вызывала дрожь бессилия и злобы, холодной и скользкой змеёй проползшую по позвоночнику сверху вниз.

"Велес!

Скотий бог, хозяин всех тварей под небосводом, чья вотчина леса да поля", — с ядом выкрикнула она его имя и сжала руки в кулаки. — "Почему не принесли быстрокрылые ласточки мне вести о любимом, не дали спасти его? Почему не защитили его в дремучей чащобе ясноглазые олени и могучие туры? Или ты находил упоение в пролитой крови, словно в жертвоприношении, под тенью твоих зелёных чертогов? Плотоядно радовался жестокому убийству как хищный зверь? Теперь твоё влияние, твоё имя ничего для меня не значат!"

Кулаками, до боли, до синяков она колотит по окаянному истукану, вот только тот ничего не чувствует и будто издевательски глядит на неё зелёными яшмовыми очами. С истошным криком Ольга ударяет по нему ногой и падает на траву от отдачи; вложенной в пинок силы хватает, чтобы сокрушить её саму, однако сам скотий бог ни на йоту не сдвинулся со своего места, оставшись столь так же беззвучно и горделиво смотреть на неё как на жалкую букашку.

По красным щекам водопадами стекают слёзы, варяжка кусает губы и трясётся от ощущения собственной слабости. Взгляд серебряных и острых, будто кинжалы, глаз скользит по окаянным идолам, по изумрудной траве, по жуткому ночному лесу вокруг... и замирает на оставленном её недавними спутниками костре.

Поленья в алых языках пламени потрескивают и обугливаются, и девица со ставшим на мгновение безумным взглядом кидается к огню, совершенно не обращая никакого внимания ни на сильный жар, ни на вырывающиеся из-под деревяшек раскалённые искры.

Девица выхватывает один из охваченных киноварной стихией сучков из костра и, хохоча, поднимается на ноги. Тонкая дрожащая рука крепко сжимает этот "факел", пламя от него отбрасывает жуткие тени на залитое слезами лицо.

Свой раскалённый взор она устремляет на сей раз на образ витязя, обмотанный алыми лентами-лучами. Заметив на его голове корону в виде солнечного диска, Ольга делает глубокий вдох, и в её голосе звучит нескрываемый сарказм.