Под крышей жилища стоит всё тот же непередаваемый смрад из запаха трав, органов да частей тела, жира и разных камней, которыми забиты до отказа каждая полка, каждый стол, но Забава словно и не обращает на это внимания и, будто зачарованная, проходит вперёд и садится на заменяющий кресло старый щербатый пень.

— Вещи есть его? — косится на девицу строгий взгляд, пока костлявые руки молниеносно, будто бы сами по себе, смешивают какие-то коренья, порошки и лапки мелких зверей в старом чугунном котле с водой. — Чую неладное я, в который раз с ним такое на моей памяти за неделю? Второй?

— Второй... Рубахи клок, прямо с тела — да с кровью, — наученная опытом, протягивает бабке багровую тряпицу девушка, и та мигом оказывается в сосуде вместе с прочими ингредиентами. Забава старается не выказывать волнения, но чувствует, как по спине её бегут мурашки — не то от сырого воздуха, не то от страха узнать, что же увидит в тёмном омуте Злоба.

Старуха, сгорбившись над пузырящимся котлом низко, будто на плечах у неё лежал невидимый мешок с камнями, плюёт в чан и опускает туда указательный палец, принимаясь медленно водить им по часовой стрелке и приговаривать себе под нос:

— Кора ивы да водица

Из полоя,

Длань куницы,

Корень дуба, цвет левкоя,

Глина с берега у Прости (3)

Да пожитков хлопца горсти

В глубине твоей потонут.

Пусть покажет правду омут.

Глаза карги, до этого мутные как застоявшаяся вода, делаются ясными и блестящими, и она, высунув палец из котла, таращит их в рябь на поверхности. Забава, беспокойная и нетерпеливая, вскакивает и пытается рассмотреть там что-то, но видит лишь отражение Злобы, лицо которой мрачнеет и ещё больше морщинится.

— Что увидела ты, баба Злоба? — выпью поднимает шею девушка. — Что узнала?

— Смерть за ним по следу ходит, он её кругами водит, — мрачно отвечает старуха. — Да теперь погибель рядом с ним на ложе лежит как невеста, а платье её — саван погребальный.

Забава закрывает глаза и покрывается с ног до головы гусиной кожей, мысленно погружаясь холодную пучину далёкого прошлого.

Безмятежная, манящая бликами на своей глади, вода Илмерь-озера превращается в безжалостную стихию, и с каждым движением, с каждой попыткой вырваться оттуда тебя лишь сильнее тянет ко дну. Лишённые воздуха лёгкие в груди нестерпимо жжёт, а силы убывают.

Давление воды усиливается, оно давит на уши и дезориентирует; прозрачные волны становятся мутной взвесью ила и торфа, накрывая холодными объятиями забвения... пока маленькая Забава не приходит в себя на руках у убитого горем отца и не видит напротив молодое лицо той, что сейчас стоит напротив — но с не изменившимися ни капли глазами.

— Ты отвела от меня смерть тогда, нитью алой повязала... Стало быть, и с ним получиться должно!

— Отец твой своим здоровьем расплатился, ты-то уже... наполовину мёртвая, как из Илмеря тебя достали, — Злоба поднимает на темноволосую красавицу задумчивые очи. Они глядят твёрдо, но удивительно скорбно. — Вдруг не выдержишь ты, сгоришь как подёнка? Пока не получит смерть своё в обмен на украденное, не отступит, за жизнь одну другую захочет к рукам прибрать!

— Всё равно без него света белого мне не видать. Дня не прожить без взгляда ласкового, — смотрит уверенно на старуху она, смотрит и не соглашается. — Не отговаривай меня, коли как внучку родную любишь, а лучше помоги да подсоби!

— Слово последнее дороже куны (4), — мотает головой карга и плотно сжимает губы. — Да вздор мы творим, пока любим и юны. Поди к старой, так уж и быть... сделаем так, что будет твой молодец жить.

Забава протягивает фарфорово-бледную руку знахарке, и та, вцепившись в рукоять старого костяного кинжала своей пятернёй, делает на коже неглубокий и длинный надрез. Тонкие алые ручейки бегут по запястью вниз и собираются в такой же костяной, изготовленной из черепа какого-то хищного зверя, чаше.

Второй рукой Злоба открывает ящик стола, шарит по нему и отодвигает в стороны покрытые толстым слоем пыли склянки и мешочки, прежде чем извлекает оттуда клубок ярко-красных шерстяных ниток. Прямо зубами отрывает она отрез с пядь-полторы и бросает его в кубок, шепча сухими, бледно-лиловыми губами.

— Алые нити, алая кровь

Целится гибель не в глаз, а в бровь.

Слёзы пролиты, молитвы сказаны,

Да будет так, пока двое связаны!

В этот же момент кончики пальцев Забавы начинает колоть, точно сотни игл одновременно вонзаются в подушечки; тело бросает то в холод, то в жар, до прорезает насквозь нестерпимой болью, то опускает. Сердце, бьющееся как рыбина на льдине, вот-вот разорвётся, будто сжатое до предела чьей-то невидимой рукой — и девица не выдерживает, сотрясая хлипкие деревянные стены лачуги жутким, нечеловеческим воплем.

— Терпи, Забавушка, — шепчет, повязывая на левую руку девице влажную красную нить, старуха. — Терпи, родная!

Бледный, в мелких капельках пота, сгибается в своей постели в дугу Ходута и кричит — а после выпрямляется струной. Бессознательно тянется он дланью к левой руке и расчёсывает кожу на запястье до красноты, до крови под ногтями — настолько жжёт под кожей, словно пустил кто-то по жилам его огонь.

— Землёю, откуда живое родится,

Водою, которой жажда утолится,

Ветрами,

Дарящими жизнь вместе с солнцем,

И пламенем, где всё прахом обернётся,

Отныне я заклинаю так тому быть,

Пусть свяжет обоих... алая нить!

Словно в горячке посадников сын с ног до головы краснеет, по нему бьёт озноб — и мигом становится он бледнее мела, прежде чем к щекам и конечностям его снова приливает кровь, и на них проявляется здоровый розовый румянец. Тут же проваливается он в беспамятство, одновременно с этим делает жадный, глубокий вдох Забава.

— Половиной нити обвяжи ему запястье, да носи луну — то от несчастья, — хмурится и без сил сползает по стене вниз старуха, усевшись на пол. — И не снимайте ни за что её оба, пока не укажет тебе баба Злоба. Ясно сказала?

— Ясно, бабушка, — отвечает, пытаясь отдышаться, Задорова дочь. — Пойду я тогда... не знаю, что делала бы без тебя.

— Думаешь, пущу я тебя до утра из дому? — дряхлая рука с невиданной силой хватается за запястье вставшей Забавы, впиваясь в кожу ногтями; ноздри же Злобы шевелятся, будто уловив что-то в воздухе. — Кровью в городе пахнет, и родной, и чужой. Пока не взойдёт солнце — шагу не ступишь отсюда... Или не хочешь ты уже своего молодца вновь увидеть?!

— Хочу...

— Вот и сиди тогда здесь, покуда буря из мечей не уляжется, — ворчит себе под нос старуха и, шаркая ногами, идёт вперёд, закрывая покосившуюся дверь на вторую щеколду. — Не зря кружат над детинцем блудички, к бездолью это, к беде. Всё как тогда...

— Когда... бабушка?

— В день, когда вспахал Рюрик поля клинком, Вадима порубил с соратниками, плотью их землю родную засеял, кровью полил — да град новый срубил, — морщит нос карга и мотает похожей на сычиное гнездо седой головой.

* * * * *

1) Пядь — древнерусская мера длины, равная примерно 23,153 см (расстояние между концами большого пальца и мизинца);

2) Блудички — души утопленников или иных покойников, появляющиеся над своими могилами, блуждающие огни;

3) Прость — небольшая речка в окрестностях Великого Новгорода, левый приток Волхова. Находится в северной части Новгородского Поозерья;

4) Куна — денежная единица Древней Руси, серебряная монета. В домонетный период куна означала шкурку куницы, использовавшуюся в качестве валюты.

ГЛАВА XXIX: ПЕРЕПУТЬЕ

Тучи над ночным городом сгущаются, а тёмная речная вода отражает колеблющиеся тени изумрудных холмов, деревянные стены укреплений и переменчивое, словно дрожащее от промозглого ветра, синее пламя.

Старая лодка, качнувшись из-за течения, по инерции заваливается вправо, но твёрдая рука гребца возвращает судёнышко в исходное положение. Воспалёнными, усталыми от бессонной ночи глазами вся троица смотрит на твердину детинца, которая с каждым взмахом весла становится ближе.