Синтерезис, или более чистая часть нашего сознания, — это врожденная склонность, и она означает «способность хранить законы Господа и природы, различать добро и зло». И, как считают наши богословы, она заключается скорее в понимании, нежели в воле. Она представляет собой главное суждение в практическом силлогизме. Dictamen rationis [Диктат разума] — вот что склоняет нас творить добро или зло, он — второстепенен в силлогизме. А совесть одобряет добро или зло, оправдывая или осуждая наши поступки, она — вывод силлогизма, как в хорошо известном примере с римлянином Регулом{910}, который был взят в плен карфагенцами; они согласились отпустить его в Рим с условием, что он должен либо уплатить за свое освобождение выкуп, либо возвратиться в плен. Синтерезис предлагает вопрос: следует ли Регулу исполнить данное им слово, клятву, обещание, хотя он дал его врагам, и как требует того благочестие и согласно закону природы. «Не поступай с другими так, как ты не хотел бы, чтобы поступили с тобой»[1012]{911}. Dictamen применяет это правило к нему самому и внушает ему такой или примерно такой вывод: «Регул, ведь ты не хотел бы, чтобы другой человек нарушил свою клятву или данное тебе обещание»; а совесть заключает: «А посему, Регул, ты должен честно исполнить свое обещание и сдержать свою клятву». Я остановлюсь на этом при рассмотрении Религиозной меланхолии{912}.
ПОДРАЗДЕЛ XI
О воле{913}
Воля — это другая способность мыслящей души, «которая домогается или избегает того, о чем она вынесла перед тем свое суждение и что постигла с помощью понимания»[1013]. Если это благо, она его одобряет, а если зло — испытывает к нему отвращение, следовательно, ее объектом является добро или зло. Аристотель{914} называет это разумным желанием, ибо, точно так же, как чувственные желания влекут нас к благому или скверному, правят и направляют нас при помощи чувств, так и в этом случае нас влечет рассудок. Кроме того, чувственное желание устремлено к отдельному объекту, хорошему или скверному, а духовное — ко всеобщему, первое ценит только услаждающее и приятное, а второе — добродетельное. А еще помимо этого они различаются также и в свободе проявления. Чувственное влечение, если оно зрит объект, заключающий в себе удобное для него благо, не может не желать его, а если зло — не может не бежать его, умственное желание — свободно по своей сущности, «и сколь бы ни была эта сущность ныне искажена, неразборчива и пала в сравнении с прежним своим совершенством, а все же в некоторых своих действиях она все еще вольна»[1014], как, к примеру, ходить, гулять, двигаться в свое удовольствие и решать, пойдет ли это на пользу или нет, добиваться этого или же нет. В противном случае напрасны были бы все законы, обсуждения, увещевания, советы, предписания, награды, посулы, угрозы и наказания, и тогда Господу следовало бы быть творцом греха. Однако в вещах духовных мы не жаждем никакого блага[1015]{915} и склоняемся к дурному (разве только что, если бы мы возродились заново и нашим вожатым был бы дух); нас подстрекают природная похотливость, и происходит αταξια, расстройство всех наших способностей, «вся наша воля отвращается от Бога и его закона»[1016], притом не только в природных вещах, таких, как еда, питье, похоть, которые мы, очертя голову, стремимся удовлетворить, увлекаемые нашим темпераментом и непомерным вожделением,
Nec nos obniti contra, nec tendere tantum
[Ни против ветра идти, ни бури выдержать натиск
Нам не под силу],
мы не способны ему противостоять, наши вожделения порочны изначально, в нашем сердце зло, обиталище наших влечений, оно берет в плен и подавляет нашу волю, а посему, поступая по своей охоте, мы отвращаемся от Бога и добродетели; мы безнравственны от природы, но еще хуже по невежеству своему[1018], лукавству, воспитанию или по обыкновению; мы усваиваем множество скверных привычек, позволяя им господствовать и тиранствовать над нами, а дьявол всегда тут же под рукой со своими пагубными внушениями, дабы искусить нашу растленную волю на какой-нибудь скверный поступок и ускорить нашу погибель, если только наша воля не будет отвращена и вновь приведена в равновесие какими-нибудь божественными заповедями и добрыми движениями души, которые не раз удерживают, препятствуют и останавливают нас, когда мы во весь опор устремляемся по стезе порока. Так преодолел себя Давид{916}, хотя и мог воспользоваться своим преимуществом над Саулом. С одной стороны, словно два неистовых врага, одолевали его жажда мести и злоба, но с другой — удерживали честность, вера и страх Божий.
Действия воли выражаются двумя словами — velle и nolle — желать и не желать, — и они включают в себя все, и хорошее, и плохое, смотря по тому, как ими распоряжались, ибо некоторые из этих действий совершались безвозбранно сами собой; и хотя стоики полностью это отрицают и склонны рассматривать все происходящее как неминуемое следствие судьбы, налагающей на нас фатальную необходимость, которой мы не в силах противостоять, но мы тем не менее все же говорим, что во всем, касающемся нас самих, наша воля свободна, и, как бы там ни было, есть вещи непредвиденные (относящиеся к предустановленному умыслу Господа), которые неизбежны и необходимы{917}. Некоторые другие действия воли осуществляются низшими повинующимися ей силами, как, к примеру, чувственным и двигательным желанием, таким, как открыть глаза, пойти туда или сюда, не трогать книгу, говорить прекрасно или отвратительно; однако это желание неоднократно бунтует в нас, и его невозможно удержать в пределах границ здравомыслия и воздержности. Воля, как я уже говорил, некогда прекрасно уживалась с рассудком, и между ними были полное единодушие и гармония, но ныне эта гармония разрушена, и они нередко пребывают в разладе друг с другом, рассудок подавлен страстью; Fertur equis auriga, nec audit currus habenas [Возница увлечен этим вихрем, и кони не повинуются больше его поводьям]; это подобно множеству диких лощадей, умчавших карету, — обуздать их уже невозможно{918}. Нам прекрасно известно, что есть благо, но мы не хотим творить его, и, как было сказано ею,
Trahit invitam nova vis, aliudque cupido
[Благое
Вижу, хвалю, но к дурному влекусь].
Похоть советует одно, а рассудок — другое, и человек раздираем новым противоречием
Odi, nec possum, cupiens non esse, quod odi
[1020].
[Я ненавижу порок… но сам ненавистного жажду.].
