Другие же отрицают бессмертие души, как сравнительно недавно умозаключил, основываясь на Аристотеле, Помпонацци из Падуи{882}, и как считают Плиний Avunculus, cap. 7, lib. 2 et lib. 7, cap. 55 [Дядюшка{883}, кн. II, гл. 7 и кн. VII, гл. 55]; Сенека, lib 7, Epist. ad Lucilium, epist. 55 [Письма к Луцилию, кн. VII, письмо 55]; Dicaearchus in Tull. Tusc. [Дикеарх{884} в Тускуланских беседах Туллия], Эпикур, Арат{885}, Гиппократ, Гален, Лукреций, lib. 1 [кн. I]:
Praeterea gigni pariter cum corpore, et una
Crescere sentimus, pariterque senescere mentem
{886} [Душа, как мы видим, рождается с телом,
Растет вместе с ним и с годами стареет];
Аверроэс{887} и не знаю сколь много еще современных авторов. «Поразительно, сколь несходно вопрос о бессмертии души обсуждали и подвергали сомнению, особенно в недавнее время в Италии»[1003], — говорит Якоб Колер{888} (lib. de immort. animae, cap. 1 [кн. о бессмертии души, гл. 1]). Даже папы и те подвергали это сомнению: Лев Десятый, сей папа-эпикуреец, как характеризуют его некоторые[1004], предложил провести в его присутствии дискуссию, взвесив все за и против, и заключил ее выводом, достойным нечестивца и арбитра-атеиста, прочитав стихи Корнелия Галла{889}: Et redit in nihilum, quod fuit ante nihil [Она возникла из ничего и окончится ничем]. Зенон и его последователи — стоики, — как цитирует Августин[1005], предполагали, что душа продолжает существовать до тех пор, пока тело полностью не сгниет и не распадется до materia prima [первоначального вещества], после чего она in fumos evanescere, испаряется и улетучивается, но в продолжение того времени, пока тело разрушалось, она скиталась повсюду, наблюдала, как утверждает Гермотим из Клазомена{890}, приятные видения и уж не знаю что претерпевала.
Errant exangues sine corpore et ossibus umbrae
[1006].
[Ходят бесплотные там и бескостные бледные тени.]
Другие же допускают ее бессмертие, но при этом сочиняют множество невероятных небылиц относительно происходящего с ней после того, как она покидает тело, вроде Елисейских Полей у Платона{891} или рая у турок. Души добрых людей они обожествляют, а скверные, говорит Августин[1007], согласно их предположениям, превращаются в бесов, с присовокуплением множества подобного же рода предположений. Иероним, Августин и другие отцы церкви считают, что душа бессмертна, сотворена из ничего и в таком виде привнесена в ребенка или его зародыш в материнском чреве через шесть месяцев после его зачатия[1008], а не так, как души животных, которые ex traduce [передаваясь по наследству] умирают вместе с ними, исчезая бесследно. К их священным трактатам и самому Святому Писанию я и советую обратиться всем атеистическим душам, подобно тому как Туллий предлагал сомневающемуся на сей счет Аттику обратиться к «Федону» Платона. Или же, если они жаждут философских доказательств и свидетельств, отсылаю их к посвященным этому предмету трактатам — «Hippiux» Ник. Фавентина{892}, а также к Франческо и Джов. Пико{893} in digress. sup. 3 de Anima [в дополнительном отступлении 3 касательно сочинения <Аристотеля> «О душе»], Толозану, Эджубину{894}, к Сото{895}, Канусу{896}, Фоме <Аквинскому>, Перезу{897}, Дандини{898}, Колеру, к тщательно написанному трактату Занчи{899}, к шестидесяти доводам Толедо{900} и двадцати двум аргументам Лессия{901}, обосновывающим бессмертие души. Кампанелла (lib. de sensu rerum) очень подробно рассматривает тот же предмет; можно также назвать Альбертина Схоластика{902}, Иакова Нактанта{903} (tom. 2), разбирающего четыре связанных с этим вопроса, Антонио Бруно{904}, Аония Палеария{905}, Марина Марценна{906} и еще многих других. Философы определяют эту мыслящую душу, которую Августин называет подвижной духовной субстанцией, как «первичный существенный акт природного, человеческого, органического тела, благодаря которому человек живет, ощущает и понимает, свободно и сознательно совершая все поступки, и притом по собственному выбору»{907}. Из этого определения мы можем умозаключить, что эта разумная душа включает в себя силы и выполняет обязанности двух других{908}, которые в ней содержатся, и что все три способности составляют одну душу, которая сама по себе не является органической, хотя и находится во всех частях тела; будучи сама по себе бесплотна, она, используя их органы, воздействует через них. Сама душа разделена на две главные части, раличающиеся не по сущности, а по выполняемым обязанностям: понимание, которое не что иное, как способность умственного постижения, и волю, которая не что иное, как способность разумного движения; сим двоим подчинены и повинуются все прочие разумные способности.
ПОДРАЗДЕЛ X
О понимании{909}
«Понимание — это способность души, благодаря которой, обладая определенными врожденными сведениями и начатками умений, мы постигаем, знаем, помним и судим как о единичном, так и о всеобщем; это осознанное действие, с помощью которого она судит о своих собственных действиях и проверяет их»[1009]. Это определение делает очевидными три отличия между человеком и животным (помимо его главного назначения, которое состоит в том, чтобы предвидеть и судить обо всем, что оно совершает без помощи какого бы то ни было орудия или органа). Первое из этих отличий — чувство постигает только единичное, а понимание — всеобщее. Второе — чувство не обладает никакими врожденными представлениями. Третье — животные не способны размышлять о самих себе. Пчелы, разумеется, создают искусные и тщательные сооружения, и то же самое можно сказать о других существах, но, завершив свой труд, они не в состоянии судить о сделанном. Объектом понимания является Господь, Ens <буквально «сущность», «сущее»>, вся природа и все, что должно быть постигнуто, причем постижение это происходит постепенно. Первоначальным побуждающим к постижению объектом являются вещи, воспринимаемые ощущением; затем разум, с помощью рассуждения, выясняет материальную субстанцию, а уж основываясь на этом — и духовную. Понимание, по мнению некоторых, включает в себя такие действия, как предположение, проверка, классификация, истолкование, доказательства, память (которую кое-кто включает в вымысел) и, наконец, вывод. Обычно в понимании различают два начала — активное и пассивное, созерцательное и практическое, обусловленное привычкой или приобретенное действиями, простое и сложное. К деятельному относят то, что называют сообразительностью человека, его проницательностью или остротой ума, сметливостью и выдумкой, когда человек придумывает что-то сам по себе, без наставника, или изучает то, что ему внове; деятельное понимание обобщает умопостижимые разновидности вещей, почерпнутые из фантазии, и передает их пассивному пониманию, ибо «в понимании нет ничего такого, что не было бы воспринято первоначально в ощущении»[1010]. Деятельное начало судит обо всем, что воображение почерпнуло из ощущений, и решает — истинно оно или ложно, и, лишь вынеся суждение, передает его пассивному на сохранение. Деятельное — это врач или наставник, а пассивное — это ученик, и его назначение сохранять и в дальнейшем судить о вещах, вверенных его попечению; поначалу оно словно вощеная дощечка, на которой еще не писали или стерли прежнее, и способно вместить все формы и понятия. Так вот эти понятия двоякого рода — приобретенные действием и обусловленные склонностями; в результате действий мы вырабатываем понятия и постигаем вещи, а склонности определяют устойчивые знания и представления, коими мы можем воспользоваться, когда нам вздумается. Некоторые насчитывают до восьми видов последних: чувство, опыт, осведомленность, вера, подозрение, заблуждение, мнение, наука, к которым присовокупляют еще искусство, благоразумие, мудрость, равно как и синтерезис[1011], dictamen rationis [внушения разума], совесть; так что всего насчитывается четырнадцать видов понимания, часть из коих — врожденные, как три упомянутых в конце, а другие приобретены с помощью наставлений, обучения и практики. Платон внушает, что все они врожденные; Аристотель насчитывает лишь пять разумных привычек: две умозрительных — понимание основополагающих начал и наука умозаключений; две практические — благоразумие, чья цель — практическое осуществление, и искусство создавать, и, наконец, мудрость, охватывающую все, добытое практикой и опытом, все наши представления и склонности. Однако при таком разделении у Аристотеля (если счесть его справедливым) — это все равно что прецедент; коль скоро три из наших представлений — врожденные и пять — приобретенные, тогда все остальные, выходит, ошибочны, несовершенны и при более строгой проверке исключаются. Мне следовало бы остановиться на всем этом более пространно, но предмет моей книги не позволяет этого. Я укажу только на три из них, поскольку они более необходимы для моих последующих рассуждений.
