Следующей, близкой к предыдущей, причиной меланхолии я могу назвать происшествия, вызывающие страх, ибо, помимо тех ужасов, которых я коснулся перед тем[2322] и множества других опасений (которые неисчислимы), существует еще страх суеверный, который Аристотель относит{1806} к одной из трех самых сильных причин, и вызывается он обычно чудесами и зловещими происшествиями, которые внушают многим из нас сильную тревогу. (Nescio quid animus mihi proesagit mali!{1807} [Моя душа предчувствет какую-то беду!]) Достаточно зайцу перебежать нам дорогу, или мыши прогрызть нашу одежду; стоит лишь трем каплям крови вытечь из носа, или соли просыпаться перед такими суеверными людьми, или чтобы на одном из ногтей появилось черное пятнышко, или случиться многим иным подобного же рода предзнаменованиям, которые пространно обсуждаются у Дельрио (tom. 2, lib. 3, sect. 4 [том 2, кн. III, раздел 2]), Августина Нифа в его книге de auguriis [об авгурах], Полидора Вергилия (lib. 3 de prodigiis{1808} [кн. III, о чудесных явлениях]), Сарисбюриенсиса (Polycrat. lib. I, cap. 13 [Поликрат, кн. I, гл. 13]) и др. Подобные явления производят на таких людей столь сильное воздействие, что при очень большой силе воображения, страхе и вследствие дьявольских ухищрений «они сами навлекают предчувствуемые ими беды на свою голову, так что то, чего они опасаются, и в самом деле с ними случается»[2323], как предсказывает Соломон{1809} (Притч. 10, 24), а Исаия предупреждает (66, 4), что «если бы они были способны пренебречь этим и презреть его, то оно бы и не произошло»[2324]. Eorum vires nostra resident opinione, ut morbi gravitas oegrotantium cogitatione [Их сила заключена в нашем воображении, подобно тому как заразность болезни зависит от умонастроения пациента], воздействие подобных явлений усиливается или ослабевает в зависимости от того, на чем остановится наше мнение. N. N. dat poenas, говорит о таких людях Кратон[2325], utinam non attraheret! Он наказан и сам является тому причиной[2326]. Dum fata fugimus fata stulti incurrimus[2327] [Пытаясь убежать от своей судьбы, мы как раз и устремляемся в ее объятья{1810}]. «То, чего я так страшился, — говорит Иов, — обрушилось на меня»{1811}.
Так же много мы можем сказать о тех, кому внушает тревогу их грядущая судьба или предвидение уготованной им участи; multos angit proescientia malorum, предчувствие того, что произойдет, терзает многих: предсказания астрологов и колдунов, iratum ob coelum [последствия небесного гнева], будь то несчастный случай или даже смерть, выпадающие часто на нашу долю с Господнего соизволения; Quia doemonem timent (говорит Хризостом{1812}), Deus ideo permittit accidere. [Поскольку они страшатся дьявола, Господь и позволяет этому произойти.] Север, Адриан, Домициан, о чьих страхах и подозрениях писали Светоний, Геродиан и прочие писатели, приводящие немало удивительных историй такого рода, могут служить красноречивым тому свидетельством. Монтан (consil. 31 [совет 31]) приводит один такой пример с молодым человеком, страдавшим тяжелейшей меланхолией именно по такому поводу[2328]. Стараниями лживых оракулов и обманщиков-жрецов такие страхи мучили смертных во все времена. В Греции близ храма Цереры в Ахайе был источник, где отмечены были случаи такого рода недугов. «Опускали зеркало, привязанное к нити»{1813}, и т.д.[2329] Среди Ceanean скал у Ликийских источников находился оракул Аполлона Триксеуса, у которого предсказывали все грядущие судьбы, болезни, здоровье или то, о чем люди хотели узнать помимо этого. В наши дни, metus futurorum maxime torquet Sinas, этот дурацкий страх чрезвычайно терзает жителей Китая, как сообщает нам иезуит Маттео Риччи в своих описаниях этих стран[2330]; из всех народов китайцы наиболее суеверны и очень подвержены мучительным опасениям такого рода, приписывая своим прорицателям такое могущество, что ut ipse metus fidem faciat, сами страхи и воображение приводят к тому, что это и впрямь происходит наяву[2331]; коль скоро прорицатель предсказал, что заболевание начнется в такой-то день и в такое-то время, так и происходит, vi metus afflicti in oegritudinem cadunt, а очень часто люди даже и умирают в предсказанное время. Справедливо говорится: Timor mortis, morte pejor, страх смерти хуже самой смерти, и память об этом печальном часе для некоторых удачливых и богатых людей «горше желчи» (Еккл. 41, 1). Inquietam nobis vitam facit mortis metus [Боязнь смерти омрачает нашу жизнь]; нет для человека худшей чумы, нежели испытывать такую душевную муку; это triste divortium, тяжкая разлука, оставить все свое добро, добытое столькими трудами, расстаться со всеми земными удовольствиями, которым они с таким наслаждением предавались, своих друзей и собеседников, коих они так горячо любили, — и все это в один миг. Философ Аксиох{1814} всю свою жизнь был уверенным в себе и смелым и охотно давал другим полезные наставления de contemnenda morte [о презрении к смерти] и тщете всего мирского, но, когда пришел его собственный смертный час, он ужасно пал духом: Hac luce privabor? His orbabor bonis? [Неужто не видеть мне больше дневного света? И лишиться столь многих прекрасных вещей?] — сокрушался он, словно малое дитя. И хотя сам Сократ явился утешить его: Ubi pristina virtutum jactatio? O Axioche? [О Аксиох, куда девалась ныне вся твоя хваленая добродетель?] — но тот все же не в силах был преодолеть свою тревогу и страх смерти и испытывал чрезвычайное смертельное смятение, imbellis pavor et impatientia [был испуган и малодушен]. «О Клото, — воскликнул на смертном ложе Мегапенций{1815}, тиран, изображенный Лукианом, — дай мне прожить хоть немного дольше! Я дам тебе тысячу золотых талантов, да еще в придачу две чаши, которые я взял у Клеокрита, стоимостью в сто талантов каждая»[2332]. «О, горе мне, — сетует другой[2333], — какое прекрасное поместье мне предстоит оставить! Какие тучные поля! Какой прекрасный дом! Каких славных детей! Сколько слуг! Кто соберет мой виноград, мой хлеб? Неужто суждено мне умереть теперь, когда все у меня так налажено? Оставить все, когда у меня такой достаток и всего вдоволь? О, горе мне, что мне теперь делать?» Animula vagula, blandula, quoe nunc abibis in loca?[2334] [Бедная моя, трепещущая, старающаяся умилостивить судьбу, душа! Какому новому пристанищу суждено отныне быть твоим?]
К этим мукам уныния и страха вполне можно присовокупить любопытство, это неотступное деспотическое пристрастие nimia sollicitudo, «чрезмерное усердие, направленное на не сулящие выгоду предметы и их свойства»[2335], как определяет это Фома{1816}: непреодолимая причуда и своего рода неудержимое желание увидеть то, что видеть нельзя, совершить то, что не следует совершать, выведать тайну, которую не должно выведывать, отведать запретный плод[2336]{1817}. Мы обычно изводим и изнуряем себя ради вещей непригодных и ненужных, подобно суетившейся попусту Марфе{1818}. Будь то в религии, классической филологии, магии, философии, политике, любом действии или занятии, это бесполезные хлопоты и напрасное мучение. Ибо что есть занятие богословием? Сколь многих оно приводит в замешательство, сколько бесплодных вопросов относительно Троицы, воскресения из мертвых, избранности, предопределения, предназначения, осуждения, адского огня и пр.; сколько именно спасется, а сколько будет осуждено! Что еще все подобные суеверия, как не бесконечное соблюдение пустых обрядов и традиций? Что такое по большей части наша философия, как не лабиринт мнений, досужих вопросов, суждений, метафизических терминов? Недаром Сократ считал всех философов крючкотворами и безумцами, circa subtilia cavillatores pro insanis habuit, palam eos arguens, говорит Евсевий[2337], поскольку они заняты обычно разысканиями таких вещей, quae nec percipi a nobis neque comprehendi possent [которые нам невозможно ни различить, ни постичь], или выдвигают гипотезу, им, возможно, понятную, но в практическом отношении совершенно бесполезную. Ибо какой смысл нам знать, на какой высоте находится созвездие Плеяды или насколько удалены от нас Персей и Кассиопея, какова глубина моря и т. д.? Узнав это, мы не станем мудрее, скромнее, добродетельнее, богаче или сильнее, как и тот, кто занимается этим. Quod supra nos nihil ad nos{1819}. [То, что над нами, не имеет к нам никакого касательства.] И то же самое я могу сказать относительно составления гороскопов: что такое астрология, как не тщетные попытки узнать нашу участь, как те же пророчества? или вся магия, которая не что иное, как доставляющие тревогу заблуждения и губительная нелепость? а медицина — разве не более, нежели путанные предписания и рецепты? филология — что, как не пустопорожние критические замечания? логика — бессмысленные софизмы? и сама метафизика — что, как не замысловатые тонкости и бесплодные абстракции? алхимия — что, как не цепь заблуждений? Ради чего исписаны столь увесистые фолианты? Зачем мы тратим столько лет на их изучение? Уж не намного ли лучше вовсе ничего не знать, подобно абсолютно невежественным варварам-индейцам, нежели, подобно некоторым из нас, тяжко трудиться и изводить себя над не приносящим никакой выгоды вздором: stultis labor est ineptiarum{1820} [глупо корпеть над пустяками], строить дом без скреп, вязать канат из песка, чего ради? cui bono? Он продолжает корпеть над чем-нибудь, но, как сказал Св. Августину один мальчик: когда я вычерпаю море досуха, тогда ты и поймешь тайну Св. Троицы{1821}. Тот занят наблюдениями, приурочивает свои действия к определенному часу и времени года, как, к примеру, император Конрад{1822}, который не притрагивался к своей новой суженой, пока астролог не сообщал ему час для зачатия мужчины[2338], и что же? Помогло это ему? А этот отправляется в Европу, Африку, Азию, исследует каждый ручей, море, город, гору, залив, но для чего? Ведь увидеть один мыс, говорил в древности Сократ, одну гору, одно море, одну реку достаточно, чтобы представить все остальное. Алхимик тратит все свое состояние на поиски философского камня, дабы лечить все болезни, сделать людей долгожителями, победоносными, счастливыми, невидимыми, и поверившие ему разоряются, так ничего и не достигнув, сбитые с пути этими прельщающими их шарлатанами, которые будто бы умеют делать золото; любитель древностей тратит свои средства и время, чтобы наскрести коллекцию старинных монет, статуй, свитков, эдиктов, манускриптов и пр.; а этому непременно надобно знать, что происходило в древних Афинах и Риме, какое там было жилье, какая еда, какие дома, и заодно ему прежде всех других подавай самые свежие современные новости, из каких бы отдаленных краев они ни поступали, какие приняты проекты, происходили совещания, консультации и пр., quid Juno in aurem insusurraret Jovi{1823} [о чем Юнона шепнула на ухо Юпитеру], какие декреты обнародованы сейчас во Франции, а какие в Италии, кто был такой-то и такой-то, откуда он явился, каким путем и куда направляется. Аристотелю надобно определить течение воды в проливе{1824}; Плинию приспичило увидеть Везувий{1825}, и как они при этом спешат? Один теряет свое добро, а другой — свою жизнь. Пирр жаждет сперва покорить Африку, а затем Азию{1826}. Он хочет быть единственным монархом — во-первых; бессмертным — во-вторых; богатым — в третьих; и вообще всем повелевать — в-четвертых. Turbine magno spes sollicitoe in urbibus errant[2339] [В городах царит великое смятение от всякого рода нетерпеливых упований]; мы куда-то мчимся, скачем, беспрестанно о чем-то хлопочем, встаем затемно, ложимся за полночь, стремимся заполучить то, без чего нам было бы лучше обойтись (и, словно назойливые лоботрясы, во все суем свой нос); нам куда больше подобало бы успокоиться, сидеть себе тихо и наслаждаться досугом. А этот озабочен единственно только словами, чтобы lepide lexeis compostae ut lesserulae omnes [изысканные фразы сочетались друг с другом, подобно мозаике], чтобы не было ни одного неуместного звука и чтобы тем самым приукрасить ничтожное содержание, подобно тому как ты хлопочешь о своей одежде, стараясь угнаться за модой, быть изящным и учтивым, в чем и состоит твое единственное занятие, да и прибыль от него соответствующая. А у этого единственная услада — строительство; другой растрачивает силы на приобретение курьезных картин, копий всяких диковинок и земельных участков; третий полностью поглощен этикетом, титулами, званиями, посвящениями, а этот чрезмерно озабочен своей диетой, ему подавай такие-то и такие-то изысканные соусы, пищу только с такими-то приправами, да еще привезенную издалека, peregrini aeris volucres [птицу из чужеземных краев] и приготовленную особенным образом, а еще подай что-нибудь возбуждающее жажду и заодно что-нибудь утоляющее ее. Так он удовлетворяет свой аппетит ценой чрезвычайных расходов для своего кошелька и редко бывает удовлетворен тем, что ему подают, тогда как обычный желудок потребляет с удовольствием любую еду, никогда не испытывая отвращения. Другому вздумалось непременно получить розы зимой, alieni temporis flores [цветы в необычное время года], а воду из растопленного снега — летом, фрукты задолго до того, как они могут появиться или обычно поспевают, искусственные сады и рыбьи садки на крыше домов, все, что противоположно общераспространенному, что-нибудь прихотливое и редкое, в противном случае грош ему цена. Вот так неугомонные, разборчивые, изнуренные умы делают непереносимым во всех профессиях, ремеслах, действиях, занятиях то, что для более непритязательного восприятия нисколько не отвратительно, ревностно домогаясь того, чем другие так презрительно пренебрегают. Следовательно, из-за нашего дурацкого любопытства мы в действительности изнуряем себя, истощаем свои душевные силы и устремляемся, очертя голову, по причине нашего неблагоразумия, изощренных желаний и по недостатку осторожности и обрекаем себя на множество ненужных забот и хлопот, напрасных расходов, утомительных путешествий и мучительных часов; а когда добиваемся своего, возникает вопрос? Quorsum hoc? cui bono? А ради какой пользы? Ради чего?
