Я кивнул:
— Я видел, как умирают люди, но… Это мне всю душу перевернуло.
— Люди не умеют любить так, как собаки, — сказал Бубба. — Черт. Собаки… — Его голос наполнился нежностью, какой я никогда раньше за ним не замечал. — Они только и могут, что любить тебя. Если обращаться с ними по-человечески.
Энджи протянула руку и похлопала его по тыльной стороне ладони. Он в ответ улыбнулся ей своей мягкой обезоруживающей улыбкой.
Затем обернулся ко мне, и улыбка превратилась в зловещий оскал, когда он хохотнул:
— Ну, малый, ты попал. Сколько способов вздрючить Уэсли ты можешь придумать, братишка?
Он вытянул руку ладонью вперед, и я хлопнул по ней своей пятерней:
— Пару тысяч. Для начала.
Можно сидеть на одной из самых красивых улиц в стране, но, если ты сидишь на ней достаточно долго, даже она начинает казаться уродливой. Мы с Энджи заняли наблюдательный пост на Бикон-стрит, ровно посередине между Эксетер и Фейрфилд, в пятидесяти ярдах левее почтовых ящиков, два часа назад, и за это время я сполна насладился видом черно-красных таунхаусов и витых чугунных решеток, висевших под ярко-белыми мансардными окнами. Я с удовольствием вдыхал насыщенный ароматами цветов летний воздух и наблюдал, как с деревьев падают вниз дождевые капли, блестящими монетками рассыпаясь по тротуару. Я мог бы сообщить точное число домов, на крыше которых были разбиты садики, и сказать, сколько цветочных ящиков было укреплено под окнами. Я досконально выяснил, что здесь живут бизнесмены, теннисисты, джоггеры, собачники и художники — эти выбегали на улицу в заляпанных красками рубашках, чтобы десять минут спустя вернуться с пакетом собольих кисточек в руках.
К сожалению, минут через двадцать все это совершенно перестало меня занимать.
Мимо нас прошел почтальон в дождевике с пухлой сумкой через плечо, и Энджи сказала:
— Черт с ним. Давай просто подойдем и спросим.
— Ну да, — сказал я. — А он пойдет и расскажет Уэсли, что им кто-то интересовался.
Почтальон, осторожно ступая, поднялся по скользким ступеням крыльца, передвинул сумку и принялся рыться в ней.
— Его зовут не Уэсли, — напомнила мне Энджи.
— Другого имени у меня для него пока нет, — сказал я. — Ты знаешь, насколько я ненавижу менять свои привычки.
Энджи побарабанила пальцами по приборной доске.
— Черт, а я ненавижу ждать, — произнесла она и высунула голову из окна машины, подставляя лицо дождю.
Изгиб ее ног, талии и спины заставили меня вспомнить те дни, когда мы были любовниками. Машина сразу стала вчетверо теснее, и я отвернул голову к лобовому стеклу и уставился на улицу.
Она закрыла окно и сказала:
— Когда в последний раз была хорошая погода?
— В июле, — сказал я.
— Думаешь, во всем виноват Эль-Ниньо?
— Глобальное потепление.
— Или признаки второго сдвига полярных шапок? — предположила она.
— Начало библейского потопа. Самое время выводить из гаража ковчег.
— На месте Ноя, если бы Бог тебя предупредил, что бы ты с собой взял?
— На вышеупомянутый ковчег?
— Si.[110]
— Видак и кассеты с фильмами братьев Маркс. Сидюки «Роллинг стоунз» и «Нирваны» — долго я без них не протяну.
— Это ковчег, — сказала она. — Откуда у тебя будет электричество после конца света?
— А переносной генератор с собой взять нельзя?
Она покачала головой.
— Черт, — сказал я. — Тогда я вообще не уверен, что хочу выжить.
— А из людей? — устало сказала она. — Кого бы ты взял из людей?
— A-а, из людей, — протянул я. — Так бы сразу и сказала. Без фильмов братьев Маркс и без музыки? Надо брать тех, с кем не скучно.
— Ну, это само собой.
— Дай подумать, — сказал я. — Крис Рок — чтобы смешил. Ширли Мэнсон — чтобы пела…
— Не Джаггер?
Я яростно затряс головой:
— Ни за что. Слишком смазливый. Отобьет у меня всех телок.
— А, так там и телки будут?
— Без телок нельзя, — сказал я.
— А ты — единственный мужик?
— Но я же поделюсь. — Я скорчил рожу.
— Мужчины. — Она покачала головой.
— А чего такого? Это мой ковчег. Я его сам построил.
— Видела я, какой из тебя плотник. Он бы даже из гавани не вышел. — Она фыркнула и развернулась ко мне: — А как же я? И Бубба? И Дейвин, и Оскар, и Ричи, и Шерилин? Бросишь нас тонуть, пока будешь корчить из себя Робинзона Крузо и забавляться с телками?
В ее глазах плясали лукавые искорки. Мы убивали время, сидя в изматывающе долгой засаде, трепались ни о чем, но даже такая скучная работа вдруг показалась мне интересной.
— А я и не знал, что ты хочешь составить мне компанию, — сказал я.
— Что ж мне, тонуть, что ли?
— То есть, — сказал я, развернувшись к ней так, что наши колени соприкоснулись, — ты хочешь сказать, что, если я останусь одним из последних мужчин на планете…
Она засмеялась:
— Даже тогда у тебя нет никаких шансов.
Но, говоря это, она не отстранилась. Даже придвинулась еще на дюйм.
Я почувствовал, как у меня в груди образовалось нечто вроде прохладной воронки, через которую постепенно начала улетучиваться застарелая боль, оставшаяся с тех времен, когда Энджи ушла из моей квартиры, забрав последний из своих чемоданов.
Веселость в ее глазах погасла, уступив место чему-то теплому, но слишком хрупкому и зыбкому.
— Прости, — сказал я.
— За что?
— За то, что случилось прошлым летом в лесу.[111] За эту девочку.
Она посмотрела мне в глаза:
— Я больше не уверена, что была тогда права.
— Почему?
— Наверное, никто не имеет права рызыгрывать из себя Господа Бога. Посмотри хотя бы на Доу.
Я улыбнулся.
— Что смешного?
— Да так… — Я сжал пальцы ее правой руки. Она моргнула, но не выдернула руку. — Просто в последние девять месяцев я все больше склонялся к твоей точке зрения. Наверное, хорошего выхода из той ситуации вообще не существовало. Возможно, нам следовало оставить ее там. Ей было пять лет, и она была счастлива.
Она пожала плечами и стиснула мою ладонь:
— Мы этого никогда не узнаем. Так ведь?
— Про Аманду Маккриди?
— Вообще про все. Я иногда вот о чем думаю… Когда мы состаримся, смиримся ли мы со всем, что сделали в своей жизни? Или будем без конца оглядываться на прошлое и терзаться, что не сделали того, что должны были сделать?
Я сидел замерев и неотрывно глядя ей в глаза. Я надеялся, что на моем лице она прочитает ответы на все вопросы, которые ее мучили.
Она чуть склонила голову и слегка приоткрыла губы.
Слева от меня сквозь пелену дождя промелькнул белый почтовый фургон. Мигнув задними фарами, он затормозил возле расположенных в пятидесяти ярдах от нас почтовых ящиков.
Энджи отпрянула от меня, а я развернулся лицом вперед.
Из фургона выпрыгнул мужчина в прозрачном дождевике с капюшоном, наброшенном поверх сине-белой почтовой формы. В руках он держал белую пластмассовую коробку, накрытую от дождя пластиковым мусорным пакетом. Мужчина подошел к почтовым ящикам, поставил коробку на землю и открыл ключом зеленый почтовый ящик.
Дождь и низко надвинутый капюшон мешали разглядеть его лицо, но, когда он вытряхивал содержимое белой коробки в ящик, я увидел его губы — пухлые, красные, жестокие.
— Это он, — сказал я.
— Уверен?
Я кивнул:
— На сто процентов. Это Уэсли.
— Или, как мне нравится его называть, Исполнитель, Ранее Известный как Уэсли.
— Это потому, что по тебе психушка плачет.
Пока мы наблюдали за тем, как Уэсли наполняет зеленый ящик, со ступеней крыльца спустился почтальон и окликнул его. Затем подошел поближе, и они некоторое время разговаривали и смеялись.
Они болтали еще около минуты, после чего Уэсли махнул рукой, запрыгнул в фургон и тронулся с места.
Я открыл дверцу, проигнорировав удивленный вскрик Энджи, и побежал по тротуару, размахивая руками и крича: