Я оторвал взгляд от пруда и перевел его на лежавшую на кофейном столике фотографию.

— Тогда кто это?

— Понятия не имею.

Я ткнул пальцем в снимок:

— Вы уверены?

— Мы о моем сыне говорим, — произнес Кристофер Доу.

— Десять лет прошло.

— Моем сыне, — повторил он. — А этот на него даже не похож. Может быть, есть что-то общее в форме подбородка… Но не более того.

Я вскинул руки, подошел к окну и стал смотреть на гладь бассейна, в которой колыхалось отражение особняка.

— Давно он вас шантажирует?

— Пять лет.

— А исчез он десять лет назад.

Он кивнул:

— В первые пять лет он снимал деньги с доверительного счета. Потом они закончились, и он связался со мной.

— Как?

— Позвонил по телефону.

— Вы узнали его голос?

Он пожал плечами:

— Он говорил шепотом. Но упоминал о таких вещах, которые мог знать только Уэсли. Проинструктировал меня, чтобы каждые две недели я почтой посылал ему по десять тысяч. Адреса постоянно менялись. Иногда это был абонентский ящик, иногда — отель, иногда — городской адрес. Разные города, разные штаты.

— А что-нибудь постоянное во всем этом было?

— Только размер суммы. И так четыре года. По десять тысяч каждые две недели. Из почтовых отделений в Бэк-Бей. Все остальное каждый раз менялось.

— Вы говорите, это продолжалось четыре года, — сказала Энджи. — А что изменилось в прошлом году?

— Он решил, что хочет половину, — хрипло выдавил он.

— Половину вашего состояния?

Он кивнул.

— И каковы его размеры, доктор?

— Мистер Кензи, я не вижу надобности сообщать вам размеры моего семейного состояния.

— Доктор, в моем распоряжении имеются медицинские документы, довольно убедительно доказывающие, что девочка, утонувшая в вашем пруду, вовсе не была вашей дочерью. Поэтому вы ответите на все мои вопросы.

Он вздохнул:

— Примерно шесть миллионов семьсот тысяч. Основу состояния заложил мой дед девяносто шесть лет назад, когда прибыл к этим берегам…

Я отмахнулся. Срал я на его семейные предания.

— Недвижимость сюда входит?

Он кивнул:

— Шесть миллионов семьсот тысяч в акциях, бондах, оборотных ценных бумагах, казначейских векселях и в наличности.

— И Уэсли — или человек, выдающий себя за Уэсли, или его посредник, не важно кто — потребовал от вас половину.

— Да. И сказал, что больше нас не побеспокоит.

— Вы ему поверили?

— Нет. Однако у меня не было другого выбора. С его точки зрения. Мне следовало повиноваться. К сожалению, тогда я с ним не согласился. Я думал, что у меня есть варианты. — Он вздохнул. — Что у нас есть варианты. Моя жена думала так же. Мы сказали Уэсли, что он блефует. Понимаете, мистер Кензи? Мисс Дженнеро? Мы решили, что больше не дадим ему ни цента. Даже если бы он обратился в полицию, то все равно ничего не получил бы. В любом случае нам надоело прятаться. Надоело ему платить.

— И что ответил Уэсли? — спросила Энджи.

— Он рассмеялся, — сказал Кристофер Доу. — Заявил — я цитирую: «Деньги — не единственное, что я могу у вас отнять». — Он покачал головой. — Я думал, что он имеет в виду наш дом — этот или тот, в котором мы проводим отпуск. У нас есть кое-какой антиквариат. Есть картины. Но он имел в виду совсем не это.

— Карен, — сказала Энджи.

Кристофер Доу устало кивнул.

— Карен, — прошептал он. — До самого конца мы ничего не подозревали. Она всегда была… — Он пошевелил пальцами, подбирая слово.

— Слабой? — спросил я.

— Слабой, — согласился он. — А потом в ее жизни случилось несчастье. Дэвид попал под машину. Мы полагали, что ей просто не хватило сил, чтобы принять это и продолжать жить дальше. Я ненавидел ее за слабость. Презирал. И чем ниже она падала, тем большее отвращение вызывала во мне.

— Даже когда она пришла к вам за помощью?

— Она была наркоманкой. Вела себя как шлюха. Она… — Он обхватил голову руками. — Откуда нам было знать, что за всем этим стоял Уэсли? Кто мог бы заподозрить, что один человек поставил себе целью свести другого с ума? Тем более свою сестру? Разве такое могло прийти нам в голову?

Он провел ладонями по лицу и снова уставился на меня сквозь пальцы.

— Наоми, — сказала Энджи. — Ее подменили в роддоме.

Доктор Доу кивнул.

— Почему?

Он уронил руки.

— Она родилась с пороком сердца. Этот дефект известен как общий артериальный ствол. Вряд ли обычный акушер, принимая роды, заметил бы, что с девочкой что-то не так. Но это был мой ребенок, и я сам ее обследовал. Прослушал сердце и обнаружил шумы. Более глубокое обследование подтвердило мои опасения. В те годы общий артериальный ствол считался неоперабельным пороком. Даже сегодня операции часто заканчиваются летальным исходом.

— И тогда вы обменяли своего больного ребенка на модель получше? — спросила Энджи.

— Это решение далось мне нелегко, — сказал он, глядя на нас немигающим взглядом. — Я ночами не спал. Но стоило этой идее проникнуть мне в мозг, как я… У вас нет детей. Это видно. Вы даже не представляете, каких усилий стоит вырастить здорового ребенка, не говоря уже о смертельно больном. Мать девочки, которую я подменил, умерла при родах. Истекла кровью еще в «скорой». Никаких родственников у нее не было. Мне казалось, это Бог говорит мне… нет, не говорит, а приказывает сделать то, что я сделал. И я его послушался.

— Каким образом? — спросил я.

Он криво усмехнулся:

— Вас неприятно удивит, мистер Кензи, до чего легко мне это удалось. Я известный кардиолог с мировым именем. Ни одной медсестре и ни одному интерну и в голову не придет спрашивать, что я делаю в родильном отделении, особенно если учесть, что моя жена только что родила. — Он пожал плечами. — Я подменил медицинские карты.

— И скорректировали компьютерные файлы, — сказал я.

Он кивнул:

— Но забыл подделать справку о рождении.

— А… — начала Энджи, но замолчала, с трудом удерживая рвущуюся наружу ярость, и сжала в кулак лежащую на колене руку. — А вы не думали, каково будет тем людям, которые удочерят вашу родную дочь, когда она умрет?

— Она жива, — тихо проговорил он, и по его щекам беззвучно покатились слезы. — Ее удочерила семья из Бруклина. Ее зовут… — Он подавился всхлипом. — Александра. Ей тринадцать лет. Насколько я знаю, ее лечит кардиолог из больницы «Бет-Израэль», который, похоже, сотворил чудо. Александра плавает, играет в волейбол, бегает и ездит на велосипеде. — Слезы струились у него из глаз ручьем, беззвучные, как летний дождь. — Она не провалилась под лед пруда и не утонула. Понимаете? Она не утонула. Она жива. — Он вздернул подбородок и широко улыбнулся, глотая слезы: — Вот вам ирония судьбы, мистер Кензи и мисс Дженнеро. Очень жестокая ирония, вы не находите?

Энджи покачала головой:

— Не хотелось бы вас обидеть, доктор Доу, но это больше похоже на справедливость.

Он горько усмехнулся и вытер с лица слезы. Поднялся со стула.

Мы посмотрели на него. Чуть выждали и тоже встали.

Он провел нас в прихожую, и, как и в предыдущий свой визит, я остановился перед стеной с фотографиями — алтарем, воздвигнутым в память о дочери. Но на сей раз Кристофер Доу не торопился выгнать меня из своего дома. Он расправил плечи, сунул руки в карманы и стал рассматривать фотографии, едва заметно покачивая головой.

Мое внимание больше привлекли те снимки, на которых был запечатлен Уэсли. Пристально изучив их, я пришел к выводу, что, если не считать роста и светлых волос, в нем нет ничего общего с тем человеком, который избил меня на парковке. У юного Уэсли на фотографиях были маленькие глаза, вялый рот и обвислые щеки. Казалось, он придавлен тяжким бременем собственной гениальности, смешанной с психозом.

— За пару дней до своей смерти, — сказал Кристофер Доу, — Наоми зашла на кухню и спросила меня, чем занимаются доктора. Я сказал, что мы лечим больных людей. Она спросила, почему люди болеют. Может быть, это Бог наказывает их за плохое поведение? Нет, сказал я. «Тогда почему?» — спросила она. — Он взглянул на нас через плечо и изобразил подобие улыбки. — Я не знал, что ей ответить. Растерялся. Стоял и улыбался как идиот. И продолжал улыбаться, когда ее позвала мать и она выбежала из кухни. — Он снова повернулся к фотографиям маленькой темноволосой девочки. — Может быть, именно это она и думала, пока в ее легкие заливалась вода. Что она плохо себя вела, и поэтому Бог ее наказывает. — Он шумно потянул воздух носом и слегка дернул плечами. — Он теперь редко звонит. Обычно пишет. А когда звонит, то разговаривает шепотом. Возможно, это не мой сын.