Я достал биток, положил на стол и собрался бить четвертый в боковую лузу.

— Причина номер один?

— Я тебе доверяю, а ты мне обязан.

— Это уже две причины.

— Это одна. Заткнись и играй давай.

Я загнал четвертый в лузу, а биток стал так, что стало очень удобно бить второй шар.

— Причина номер два, — сказал Бубба, энергично крутя кий и намазывая его мелом, причем возникали звуки, похожие на писк, — хочу, чтобы ты посмотрел на покупателей.

Я загнал в лузу второй, но биток оказался «похороненным» за одним из шаров Буббы.

— Почему?

— Поверь мне. Не пожалеешь.

— А просто так сказать не можешь?

— Я не уверен, что они те, за кого я их принимаю. Так что поедешь со мной, сам увидишь.

— Когда?

— Вот выиграю эту партию, и поедем.

— Насколько это опасно? — спросил я.

— Не опасней обычного.

— А, — сказал я. — Значит, очень опасно.

— Не строй из себя целку. Бей давай.

Джермантаун узкой полосой прилегает к заливу, отделяющему Квинси от Уэймаут. Свое название он получил в середине восемнадцатого века, когда владелец стекольного завода привозил из Германии рабочих-сервентов[67] и строил здесь жилые кварталы с широкими улицами и просторными площадями так, как это было принято там. Компания, владевшая заводом, прогорела, и стало очевидно, что дешевле отпустить рабочих на свободу, чем отправлять куда-то в другое место. Поэтому немцы выживали, кто как умел.

Потом в небольшом портовом городке последовала целая череда банкротств, которые, казалось, преследовали несколько поколений потомков сервентов. Здесь на протяжении следующих двух столетий появлялись и разорялись свои гончары, изготовители шоколада, чулок, продуктов, приготовленных на китовом жиру, медицинских солей и селитры. Одно время неплохо развивалась переработка трески и продуктов китобойного промысла, но и они со временем переместились на север к Глостеру и южнее к мысу Код в поисках лучших уловов и чистой воды.

Джермантаун стал забытым городом, его воды оказались отрезанными от его жителей проволочной изгородью и загрязнены верфями Квинси, электростанцией, танкерами и фабрикой «Проктер энд Гэмбл», силуэты корпусов которой только и виднелись на горизонте. Давние эксперименты с предоставлением государственного жилья ветеранам войны изуродовали побережье кварталами каменных мешков цвета пемзы, каждый состоял из четырех зданий по шестнадцать квартир, в плане расположенных подковами, внутри которых из луж с ржавой водой на потрескавшемся гудроне торчали металлические кронштейны — предполагалось, что на них будут натягивать веревки, чтобы сушить белье.

Бубба остановил свой «хаммер» перед домом, стоявшим в квартале от моря между двумя строениями, судя по их виду, явно ожидающими сноса. В темноте казалось, что и дом, куда мы собирались войти, тоже покосился и просел, и, хотя мелких деталей в темноте я не видел, дух ветхости над ним определенно тоже витал.

У пожилого человечка, открывшего нам дверь, коротко стриженная борода покрывала челюсти серебряными и черными прямоугольными кустиками, но почему-то не желала расти на сильно вытянутом подбородке, оставляя круг морщинистой розовой кожи, который, временами изменяя форму, напоминал подмигивающий глаз. Ему было от пятидесяти до шестидесяти лет, но тщедушное тело узловато и криво изгибалось, что делало его на вид гораздо старше. Видавшая виды бейсбольная кепка с эмблемой «Ред сокс» казалась слишком маленькой даже для его крошечной головы. Желтая футболка не прикрывала молочно-белый морщинистый живот, черные нейлоновые штаны в обтяжку доходили до лодыжек и у промежности вздувались так, будто там находилось что-то размером со сжатый кулак.

Человечек надвинул на глаза бейсбольную кепку и спросил Буббу:

— Джером Миллер?

Это было излюбленное прозвище Буббы. Так звали героя Бо Хопкинса в фильме «Элита убийц», фильме, который Бубба посмотрел примерно одиннадцать тысяч раз и мог цитировать с любого места.

— А ты как думал? — Огромное туловище Буббы надвинулось на человечка и скрыло его от моего взгляда.

— Я просто спросил, — попятился человечек.

— Пасхальный заяц я, стою у твоего порога со спортивной сумкой, набитой пистолетами. — Бубба навис над человечком. — Дай войти-то, твою мать.

Переступив через порог, мы оказались в темной гостиной. Накурено было так, что хоть топор вешай. Человечек склонился над кофейным столиком, взял из переполненной пепельницы дымящийся окурок, влажно чмокая, затянулся и нетерпеливо уставился на нас сквозь дым.

— Ну, покажи, — сказал он.

— Свет зажечь не хочешь? — спросил Бубба.

— Тут нет света.

Бубба широко, но холодно улыбнулся — сплошные зубы.

— Пошли в комнату, где есть.

Человечек пожал костлявыми плечами:

— Как скажешь.

Мы пошли за ним по узкому коридору, и я обратил внимание, что ремешки на бейсболке не застегнуты и торчат, далеко не соприкасаясь друг с другом. Вообще кепка при взгляде сзади сидела у него на голове как-то странно, на самой макушке. Я пытался сообразить, кого он мне напоминает. Поскольку пожилых людей, носящих футболки и брючки в обтяжку, я знал совсем немного, список возможных знакомых должен оказаться сравнительно коротким. Но было в нем что-то знакомое, и я стал думать, что, пожалуй, меня сбивает с толку борода или бейсболка.

В коридоре пахло, как от грязной воды в ванне, простоявшей несколько дней, от стен несло плесенью. Здесь было четыре двери, еще одна в конце — черный ход. На втором этаже что-то вдруг как будто упало с глухим стуком.

Потолок завибрировал, усиливая басовые колебания динамиков, хотя музыка звучала еле слышно, шепотком, будто доносилась из соседнего квартала.

Мы поравнялись с первыми двумя дверями. Я заглянул в ту, что была слева. Она вела в полутемную комнату. Опущенные жалюзи пропускали так мало света, что я увидел лишь какие-то формы и тени и не сразу догадался, что передо мной кресло с подножием и регулируемым наклоном спинки и стопки либо книг, либо журналов. Из дверного проема повеяло затхлым запахом помещения, где курят сигары и давно не проветривали.

Другая дверь, справа, вела на кухню, залитую белым светом, мне показалось, флуоресцентной лампы не бытового, а промышленного назначения и мощности — такие обычно можно увидеть на стоянках грузовиков. Она не освещала помещение, но уничтожала все краски, и мне пришлось поморгать, чтобы снова обрести способность видеть.

Человечек взял со стойки какой-то небольшой предмет и бросил в мою сторону. Я еле успел поймать это нечто, оказавшееся бумажным пакетом, набитым денежными купюрами. Я передал пакет Буббе.

— Хорошие руки, — сказал человечек и усмехнулся, глядя на Буббу, при этом обнажились желтые прокуренные зубы. — Вашу сумку, сэр.

Бубба ударил спортивной сумкой человечка по груди, да так сильно, что тот сел на пол, покрытый черно-белой плиткой, и расставил по ней руки для опоры.

— Плохие руки, — сказал Бубба. — Может, я просто положу ее на стол?

Человечек посмотрел на него, кивнул и поморгал от яркого света лампы, висевшей как раз перед ним.

Именно нос, решил я, кажется мне таким знакомым. Этот его ястребиный изгиб. Нос выступал над плоским лицом и изгибался так сильно, что его кончик отбрасывал тень на губы.

Человечек поднялся с пола, отряхнул сзади черные брючки, стал у стола, посмотрел на Буббу, который расстегивал сумку, и потер руки.

Глаза его засветились оранжевым светом, как задние фары у автомобиля, на верхней губе выступили капли испарины.

Бубба развел борта сумки.

— Так вот они, мои деточки, — сказал человечек.

В ярком свете лампы маслянисто поблескивали четыре автоматических «Каликоу М-110» из черного сплава с алюминиевой добавкой. Один из самых необычных пистолетов, которые мне доводилось видеть, «М-110» делает сто выстрелов в минуту из одного спирального магазина, такого же, какие используются для карабинов «каликоу». В длину он примерно сорок три сантиметра, на рукоятку и ствол приходятся двадцать, а затворная рама и большая часть рамы собственно пистолета выступают позади рукоятки. Он напоминает мне то, что мы в детстве мастерили из резиновой ленты, бельевых прищепок и палочек от фруктового мороженого, чтобы стрелять друг в друга канцелярскими скрепками.