Около часа ночи приехал из холмов лейтенант Дойл и пальцем поманил к себе Бруссарда. Они прошли по дороге к желтой ленте, натянутой вокруг мельницы, потом остановились друг против друга, набычились, и тут Дойл взорвался. Слова мы не слышали, но громкость и указательный палец, которым Дойл размахивал перед лицом Бруссарда, говорили о том, что настроение начальника вовсе не сводилось к безмятежному «Ну, попробовали, не получилось, не беда». Большую часть беседы Бруссард стоял опустив голову, но она затянулась на добрых двадцать минут, и Дойл, казалось, только сильней распалялся. Потом он иссяк, Бруссард оторвал взгляд от земли, и лейтенант покачал головой так, что мы, находясь на расстоянии метров пятьдесят, почувствовали, что он принял суровое окончательное решение. Дойл оставил Бруссарда и вошел в здание мельницы.

— Я так понимаю, невеселые новости, — сказала Энджи Бруссарду. Он подошел к нам и сразу полез за очередной сигаретой в ее пачку, лежавшую на капоте машины.

— Отстраняют до решения завтрашней комиссии Министерства внутренних дел. — Бруссард закурил и пожал плечами. — Последнее служебное поручение — сообщить Хелен Маккриди, что нам не удалось вернуть ее дочь.

— А к вашему лейтенанту, — сказал я, — который одобрил эту операцию, какие будут претензии?

— Никаких. — Бруссард прислонился к бамперу, затянулся и выдохнул тонкую струю дыма.

— Никаких? — переспросила Энджи.

— Никаких. — Бруссард стряхнул пепел с сигареты. — Я все провалил, и вся ответственность — на мне. Если признаю, что утаил существенную информацию, хотел стяжать всю славу за задержание самолично, значок не потеряю. — Он снова пожал плечами. — Добро пожаловать в департамент политики.

— Но… — начала было Энджи.

— А, да, — сказал Бруссард и, обернувшись, взглянул на нее. — Лейтенант вполне ясно дал понять, что если вы будете распространяться на эту тему — постойте-ка, как это он выразился? — «урою их по самые веки по делу об убийстве Мариона Сосиа».

Я посмотрел на вход в здание мельницы, где в последний раз видел Дойла:

— Да нет у него на нас ни хрена!

Бруссард покачал головой:

— Он никогда не блефует. Раз говорит, что уроет, значит, уроет.

Я призадумался. Четыре года назад под мостом юго-восточной магистрали мы с Энджи хладнокровно убили сутенера и торговца кокаином Мариона Сосиа. Пистолеты у нас были незарегистрированные, и отпечатки пальцев мы с них стерли.

Но оставался свидетель, будущий налетчик по имени Юджин. Фамилии его я никогда не знал, но тогда был почти уверен, что, если бы я не убил Сосиа, Сосиа убил бы Юджина. Не сразу, но вскоре. Юджин, решил я, несколько раз за эти годы попадал за решетку — карьера в «Американ экспресс» парню явно не светила — и, видимо, во время очередной отсидки сдал нас в обмен на сокращение срока. Поскольку никаких иных оснований связывать меня и Энджи со смертью Сосиа не было, окружной прокурор, я так думаю, решил делу хода не давать, но кто-то эту информацию прибрал к рукам и передал Дойлу.

— То есть, говорите, он нас за яйца держит.

Бруссард посмотрел на меня, потом на Энджи и улыбнулся.

— Если говорить эвфемизмами, то да, конечно. Вы у него в кулаке.

— Утешительное соображение, — заметила Энджи.

— На этой неделе одни сплошные утешительные соображения. — Бруссард бросил сигарету. — Пойду поищу телефон, позвоню жене, обрадую.

И он не слишком решительным шагом, как будто земля, по которой он ступал, стала уже не та, что полчаса назад, понурив плечи и засунув руки в карманы, пошел к другим полицейским, окружившим «лексус» Гутиерреса.

Энджи дрожала от холода, и я дрожал вместе с ней.

С утра, едва небо над холмами цвета малинового синяка стало насыщенно-розовым, водолазы возобновили поиски в карьере. Полиция готовилась к утреннему часу пик: на Притчетт-стрит и Карьерной улице движение перекрыли, проезжую часть перегородили козлами и натянули поперек нее желтую пластиковую ленту. Контингент сотрудников полиции штата образовал живой заслон в самих холмах. В пять утра они расположились в узловых точках всех крупных дорог, досматривали транспорт на контрольно-пропускных пунктах, но съезды и въезды на скоростную автомагистраль перекрывать не стали. Довольно скоро вдоль шоссе расположились фургоны выездных бригад телевизионных новостей и журналистов-газетчиков, как будто только и ждали за поворотом, заняли всю обочину и своими прожекторами светили на нас и в сторону холмов. Несколько раз репортеры подходили к Энджи и спрашивали, почему она босиком. Несколько раз вместо ответа Энджи прятала лицо от камер, поднимала и показывала им кулак с выставленным средним пальцем.

Журналисты засуетились из-за распространившихся слухов, что в карьере Квинси кто-то выпустил из автоматического оружия несколько сотен пуль, а на Притчетт-стрит обнаружили два трупа — судя по всему, результат чьей-то профессиональной работы. Затем каким-то непонятным образом, будто с холмов ветром надуло, сюда приплели Аманду Маккриди, и цирковое представление началось.

Кто-то из журналистов узнал на автостраде Бруссарда, после чего его сразу узнали и все остальные, и вскоре мы почувствовали себя рабами на галерах.

— Детектив, где Аманда Маккриди? — кричали нам из собравшейся толпы.

— Она мертва?

— Она в карьере?

— Где ваш напарник?

— Правда ли, что похитителей Аманды вчера под вечер перестреляли?

— Правду ли говорят, что пропали деньги, предназначенные для выкупа?

— Найдено ли в карьере тело Аманды Маккриди? Это потому вы без обуви, мадам?

Тут сотрудник полиции штата, как будто специально дожидался этого вопроса, пересек Притчетт-стрит с бумажным пакетом в руках и вручил его Энджи:

— Ваши вещи, мадам. Прислали вместе с расплющенными пулями.

Энджи наклонила голову, скрывая лицо от камер, поблагодарила его, достала из пакета высокие ботинки «Доктор Мартенс» и обулась.

— С водолазкой будет сложнее, — сказал Бруссард, едва улыбнувшись.

— Да что вы? — Энджи сняла капюшон и повернулась спиной к журналистам. Одни из них хотел перепрыгнуть через ограждение, но сотрудник полиции штата выставил дубинку и слегка ею его оттолкнул.

Энджи сбросила с плеч одеяло и плащ, и несколько камер сразу повернулись в нашу сторону снимать черные бретельки бюстгальтера на фоне голой кожи.

Она посмотрела на меня:

— Может, исполнить медленный стриптиз, бедрами немного покрутить?

— Твой номер, — сказал я. — Кажется, ты уже завладела всеобщим вниманием.

— Моим — точно, — сказал Бруссард. Он, не скрываясь, рассматривал грудь Энджи, охваченную черным кружевом.

— О, какая радость! — Она состроила гримасу и натянула водолазку.

Кто-то на шоссе зааплодировал, кто-то засвистел. Освобождая из-под ворота густые пряди волос, Энджи стояла к зрителям спиной.

— Думаешь, это я себя показываю? — сказала она с досадой, обращаясь ко мне и слегка покачав головой. — Это они себя показывают, старина. Только они.

Вскоре после восхода солнца состояние Пула, которое прежде считалось критическим, стали оценивать как стабильное. Делать нам все равно было нечего, поэтому с Притчетт-стрит мы поехали вслед за «таурусом» Бруссарда в больницу Милтона.

Там пришлось поспорить с медсестрой, ведавшей посещениями, по поводу того, скольким из нас можно пройти к Пулу в отделение интенсивной терапии, раз мы не приходимся ему кровными родственниками. В это время мимо проходил какой-то доктор, он взглянул на Энджи и сказал:

— Вы знаете, что у вас покровы синие?

Немного еще поспорив, Энджи прошла с ним за занавеску проверить, нет ли у нее гипотермии, а медсестра неохотно пустила нас с Бруссардом к Пулу.

— Инфаркт миокарда, — сказал он, подкладывал себе под спину подушки, желая немного приподняться. — Жутковатое словечко, а?

— Это два слова, — сказал Бруссард, неловко потянулся и слегка сдавил Пулу руку.

— Не важно. Сердечный приступ, вот что это было. — Пул снова пошевелился, но, видимо почувствовав острую боль, с шипением втянул в себя воздух.