Полевода знал парторга Сомова: несколько раз видел его в школе; заходил он как-то и к ним домой, о чем-то беседовал с матерью. Мать рассказывала, что Сомов работал проходчиком, когда отец был парторгом на шахте.
У шахтного сквера приятели расстались. На прощанье Костя сказал:
— Завтра читай в газете про нашу бригаду.
Полевода вспомнил встречу Кавуна с корреспондентом и не понял, с насмешкой или серьезно говорит Кубарь. Если серьезно, то что в этом хорошего? Пусть бригаду похвалят за перевыполнение плана, все равно радости мало. Прочитают завтра люди в газете о бригаде Чепурного и скажут: хорошая бригада, видать, хлопцы в ней на подбор. А что в бригаде хорошего? Один только о себе думает, как бы побольше сорвать, другого религия одурачила. Да и у самого бригадира понятие о бригаде коммунистического труда путаное. Ему только давай план, а вот чем еще люди живут, как живут — это его, видимо, меньше всего интересует.
До прихода на шахту Дмитрий много читал о коммунистических бригадах. Первой заповедью у всех было — высокая производительность труда и учеба. А в бригаде Чепурного никто не учится. Радость, с какой Полевода все эти дни ожидал вступления в прославленную бригаду, как-то сразу померкла, и он почувствовал себя обманутым и опустошенным. Грубость начальника участка еще больше испортила ему настроение. Разве таким представлял он руководителя? Думал, что Тютюнник, о котором ходила недобрая слава, был единственным. Он вспомнил Тютюнника, тучного, надменного, полновластного хозяина шахты. Прозвище Царек ему не зря приклеили. Но пришло время, и правда восторжествовала: Тютюнника убрали. И вот, оказывается, после его ухода порядки не изменились. «Неужели и он ко всему привыкнет, как привыкли другие. Норма выработки станет для него самоцелью, деньги — счастьем…» — в отчаянии подумал Дмитрий и зашагал быстрее. Ему хотелось избавиться от неприятных мыслей. Поэтому он не свернул сразу домой, а направился в сквер.
Валил пушистый ленивый снег, щедро устилая улицы и тяжелой бахромой повисая на телеграфных проводах и деревьях. Почему-то вспомнилась наивная грустная песенка:
Белым снегом, белым снегом
Ночь морозная ту тропку замела,
По которой, по которой
Я с тобой, любимый, рядышком прошла.
Ее любила напевать Ирина, Ира, Ирочка… Но почему она так долго не пишет?..
Опустив голову, Митя медленно побрел по глубокому снегу домой.
III
Бригадир долго присматривался к новичку и, наконец, разрешил работать самостоятельно.
Когда шли по штреку к лаве, Кавун взял Полеводу за локоть и легонько притянул к себе.
— Ты, птаха, попроси бригадира, чтоб выделил тебе уступ рядом с моим. В случае чего возьму на буксир.
— Ладно, — ответил удивленный Полевода, все еще не доверяя Захару.
Уступ Дмитрия оказался рядом с уступом Кавуна, хотя Полевода и не просил об этом бригадира. Значит, попросил сам Захар. Дмитрий не знал, что думать: действительно ли Захар хотел помочь ему или только прикидывался добрым? Но размышлять не было времени. Он принялся тщательно осматривать забой. Выстукивая обухом топора кровлю, определяя по звуку, не коржит ли порода, — кровля звенела, как спелый арбуз, — Дмитрий слышал, как тяжело, словно медведь, ворочался в своем уступе Кавун. Но вот где-то сверху гулко отозвался первый отбойный молоток, вслед за ним застучал второй, третий…
Осветив аккумулятором угольный пласт, Дмитрий уверенно включил и свой молоток. Вначале осторожно, точно врач-стоматолог, попробовал уголь. Затем изо всех сил нажал на рукоятку. По всему телу пробежал легкий, освежающе-приятный трепет, запульсировали мускулы, радостно ожила и напряглась каждая жилочка. Это совсем не то ощущение, которое он испытал, когда впервые осторожно взялся за отбойный молоток. Сейчас, неукротимый, он каждую секунду готов был выскользнуть из рук, сотрясал все тело, как в лихорадке. Но, несмотря на это, Дмитрий не испытывал чувства неуверенности и страха, как в первый раз: от избытка чувств у него появилось желание петь под неумолчную яростную дробь. Уголь легко отваливался большими и малыми глыбами, шумным потоком устремляясь вниз по лаве. Нечто похожее Дмитрий испытывал, когда играл на пианино любимую мелодию. Она лилась свободно и легко, согревая и веселя сердце…
Неожиданно стальная пика отбойного молотка судорожно застрочила на одном месте, затем резко скользнула в сторону, видимо, напоровшись на что-то неуязвимое, твердое. Полевода стал прощупывать пикой другое, более податливое место. И вдруг с оглушительным свистом ему в лицо ударила тугая струя сжатого воздуха и чуть было не сбросила с деревянного полка: соскочил шланг с молотка. Пока Дмитрий прилаживал его, в забое появился Кавун.
— Что, браток, запарочка? — сказал он весело, усаживаясь рядом по-турецки. — Такое с новичками случается. Пласт наш не шутейный, с ним надо умеючи… — Он взял из рук Полеводы резиновую кишку и одним ловким движением приладил ее к отбойному молотку. — Не иначе как на «лысого» напоролся, — сказал он загадочно, освещая аккумулятором пласт.
В плотно спрессованном пласте искрящегося угля выдавался наружу гладко отполированный, величиной с круглую тыкву камень. Кавун взял топор и несколько раз ударил по нему обухом. Тонкий певучий звук заполнил забой.
— Теперь ясно — он самый, — определил забойщик. — Таких «лысых» в нашем пласте, как груш на дереве. И, скажи, какой коварный, ни по каким приметам не разгадаешь, когда с ним свидание будет. А напоролся — зубка как не бывало. Я этих зубков каждую смену по десятку меняю. А у тебя, небось, ни одного про запас не имеется, признайся?
Полевода смутился и промолчал. Конечно же, у него не было запасных зубков.
— В таком случае — на, держи, — протянул ему Кавун похожий на короткую пику стальной зубок. — Когда-нибудь и ты меня выручишь. Наш бригадир правду сказал: один за всех, и все за одного. Словом, человек человеку друг и приятель, а не волк или шакал какой-нибудь, ясно? — И покровительственно похлопал Дмитрия по плечу.
Кавун помог выдолбить камень и ушел, а Полевода все еще думал: тот ли это человек, о котором у него сложилось мнение как о нахалюге и рваче? Перед ним вдруг предстал совсем другой Захар — простой парень и, по всему видно, хороший товарищ.
Когда после смены шли по штреку к рудничному двору, Дмитрий старался «пасти задних» и не вмешивался в разговор. Бригадир придержал шаг, поджидая Полеводу, сказал участливо:
— Притомился? Оно и понятно. Первая смена никому легко не давалась. А вообще, хвалю, молодец, что не сорвался.
Устал ли он? Нисколько! Сказали б ему сейчас отработать еще смену, не задумываясь, вернулся бы обратно в забой, особенно с такими дружными, хорошими ребятами, как у них в бригаде. Ему даже стыдно стало, что не умеет разбираться в людях, видит в них не главное, а наносное, мелочное, что сегодня может прилипнуть к человеку, а назавтра, смотришь, бесследно исчезнет. Даже забойщик Горбань показался ему другим. На рудничном дворе в ожидании клети Николай Васильевич подошел к Полеводе и поздравил с первой удачей. Это тронуло Дмитрия, и он с благодарностью посмотрел в по-отцовски добрые глаза старого шахтера. Смущало только, что Горбань верующий. Взять бы и сказать ему прямо в глаза: «Брось-ка ты, батя, эту религию. Не личит она рабочему человеку». Но, конечно, он не мог при всех сказать такое пожилому забойщику.
IV
На шахтном дворе Полевода встретил Ларису Елкину. Она была в запятнанном маслом комбинезоне и шапке-ушанке. В руке держала ключ с отколотым зубом. Поздоровались, разговорились.
— Где ты сейчас? — спросил Полевода.
— Помощником машиниста подъема работаю.
— И давно?
— Вот чудак этот Полевода, сколько раз видел меня в нарядной и спрашивает — давно ли?
Митя вспомнил, что Лариса имела привычку говорить с людьми так, будто рассчитывала на посторонних слушателей.