Говоря, Королев испытующе всматривался в ее лицо. Эта его привычка всматриваться в собеседника всегда смущала Круглову. Она не выдержала, сделала вид, будто не придает значения его словам, по-домашнему просто сказала:
— Плита не горит, а сами сидите в ватнике, в шапке.
Поднялась, открыла дверцу в печке, спросила, не оборачиваясь:
— Спички есть?
— Не надо растапливать, Татьяна Григорьевна, все равно пора домой.
III
Арина Федоровна против обыкновения молча встретила своих, как она называла всех в доме. Поставила на стол тарелки с супом и села в сторонке, непривычно тихая и сосредоточенная. Сергей знал, да и Татьяна уже привыкла к тому, что, если мать замкнулась, молчит, лучше уж и самим молчать. Придет время, скажет, что у нее накопилось на сердце.
Утром Сергей поднялся раньше всех. Мать, чтобы никто не слышал, спросила:
— Ты куда пойдешь, в партком или на шахту?
Сергей слегка повел плечами: он еще не решил, куда ему идти.
— Иди в партком, — настойчиво посоветовала она, — управлюсь, подойду. Поговорить надо.
Окна в парткоме обледенели. Королев стал растапливать плиту. Засыпав углем охваченные пламенем полешницы, взялся за веник. Сергей всегда сам убирал кабинет. По обыкновению, делал это вечером, перед тем как идти домой. Вчера установленный им порядок нарушила неожиданным своим посещением Круглова: не станешь же мести пол при ней. Торопился навести порядок еще и потому, что с минуты на минуту должна прийти мать.
Королев невольно уловил себя на том, что он, как и в детстве, испытывал чувство сыновней робости и какой-то постоянно живущей в нем вины перед ней. О чем она решила с ним поговорить? Судя по тому, как вчера промолчала весь вечер, догадывался, что разговор предстоит серьезный.
В коридоре кто-то зашаркал веником, обметая ноги. В комнату проворно, чтоб не напустить холоду, вошла Арина Федоровна.
— Да у тебя совсем как в баньке, — довольная, сказала она, быстрым взглядом окинув комнату.
— А чего б и не так, мама, уголек государственный, даровой, — сказал Сергей. Мать поняла, что сын шутит насчет дарового угля, промолчала. Заглянула в плиту, кинула туда лопату угля, ткнула кочергой в поддувало и нахмурилась.
Она не раз бывала в парткоме на разных совещаниях и всегда внимательно рассматривала комнату так, будто попала сюда впервые. Мать некоторое время ходила по комнате своим легким неслышным шагом и ни о чем серьезном не говорила, будто мимоходом забежала, чтобы отогреться и сейчас же уйти.
Зазвонил телефон. Королев взял трубку. Арина Федоровна задержалась у стола, притихла, будто хотела подслушать разговор. Звонил Шугай, просил зайти к нему.
— Сейчас занят. Освобожусь — зайду, — сказал Королев.
— Шугай звонил? — спросила мать, как только Сергей положил трубку, — небось новое наступление на баб придумал. — В голосе ее прозвучали сердитые нотки.
— Что-то новое, а что — не сказал, — ответил Сергей. — Да ты садись, чего ходишь.
— Слава богу, догадался-таки, — без обиды, просто сказала она, — наверно, всех своих посетителей на такой манер принимаешь. Вижу — стулья не особенно просижены, — и села рядом. Королев, с трудом борясь со смущением, молчал, перелистывая подколотые в папке бумаги.
— Нехорошие балачки ходят, парторг, — помолчав, сказала она, стараясь поймать взгляд сына, и, поймав, добавила: — Люди смеются: «Наш парторг ходит Аграфену от самогонки врачевать, только после его навещаний она уже не пьет в одиночку и других спаивает»…
— И ты поверила?
— И о тебе говорят правду, — строго остановила она сына. — Скажешь, брехня и то, что женщины-донорши в шахте в обморок падают? А как не упадешь, ежели обескровилась. Бабе после такой операции отдохнуть бы, сил набраться, а она на другой день уже на работе. А кто за этим следит? Никто! Вот и получается: раз идет война, никакого внимания к человеку. Хворый, здоровый — со всех один спрос. Или такое еще: в забое работают солдатки, которые от ветра с ног валятся, а на поверхности этакие толстомясые поустраивались, как, к примеру, заведующая столовой Гусакова…
Сергей хотел что-то возразить, но мать предостерегающе выставила перед ним ладонь.
— Догадуюсь, о чем хочешь сказать: люди, мол, сами в шахту рвутся, попробуй — останови их! Знаю, головная вина лежит на Шугае. Очерствел он к людям, но и твоей вины не меньше.
Пока мать говорила, Сергей молчал, думал. Ему было что сказать ей в ответ.
Словно понимая его душевное состояние, она подошла к печке, подбросила в нее угля, сказала:
— Из поддувала, сынок, золу надо выбирать каждый день, а то тяги не будет.
— Знаю, мама.
Порылась в кармане, вынула треугольный конверт и опять села.
— А теперь вот еще какую новость я тебе принесла, — держа письмо в руке, говорила она. — Помнишь, ты мне рассказывал об инструкторе горкома Битюке?
— Помню, мама.
— Вот здесь про него написано, — и протянула ему конверт, — читай сам, я без очков не вижу.
Королев взял письмо и стал читать про себя.
— Читай вслух, — потребовала она, — может, я, читаючи, не все поняла.
— «Дорогая Арина Федоровна, — читал Сергей, — пишет вам Надя, ваша знакомая по Караганде. Если еще не забыли, я работала медсестрой в детском доме. Два месяца тому назад у меня родился сын — славный мальчик. Только одно горе: нет у моего сыночка отца. Вы его должны знать — Вячеслав Битюк, он работал в горпрофсовете. Уехал, как сказал, на фронт, а потом узнаю от знакомой, что работает на хорошей должности в вашем районе, женился. А ведь мы с ним были расписаны. Ну что ж, пусть живет в свое удовольствие. Но если бы вы знали, как обидно быть бессовестно обманутой человеком, которому верила. А может, на Вячеслава возвели напраслину? Вот, ей-богу, мать, я сейчас стала дура дурой, не знаю, что и думать. Если случится, разузнаете что-нибудь о моем муже, напишите всю правду. Первой писать ему я не стану, да и адреса его у меня нет. Крепко целую. Надя».
Королев опустил на стол руку вместе с письмом, сказал тихо:
— Хорош гусь…
Мать, казалось, не расслышала его слов, взяла письмо, спрятала в карман и горестно проговорила:
— И чего только не натерпятся бедолажные бабы в эту войну… — Поднялась и уже озабоченно, по-домашнему сказала: — Ну, я побежала, а то старик и Тимоша небось изголодались.
Королев хотел спросить, как же она решила поступить с письмом, но Арина Федоровна уже скрылась за дверью.
IV
Она с утра выехала в город, боялась: приедет позже, не застанет управляющего. В приемной за пишущей машинкой сидела худенькая, остриженная под мальчишку девушка-секретарша. Она сразу не заметила посетительницу. А когда Арина Федоровна собралась было открыть дверь в кабинет, быстро повернулась к ней лицом, остановила:
— Погодите, вы к кому?
Большие, синие, как у ребенка, глаза ее смотрели из-под нахмуренных бровей внимательно и чуть строго.
Арина Федоровна, держась за ручку двери, пошутила:
— Не в магазин, к начальнику пришла, милая.
Глаза секретарши сразу потеплели, на лице появилась растерянная улыбка.
— Арина Федоровна!.. — изумленная, тихо воскликнула она, — не узнала вас, извините пожалуйста.
Теперь уже Арина Федоровна смотрела на нее с удивленным недоумением:
— Ты-кто же будешь, откуда меня знаешь?
Девушка проворно вышла из-за стола, усадила посетительницу на стул.
— Вы-то меня, наверно, не помните, — говорила она все еще смущенно, — а я вас хорошо знаю.
Арина Федоровна всмотрелась в ее лицо: нет, она совсем не помнит ее. До войны ей часто приходилось встречаться с молодыми шахтерами, фабзаучниками, школьниками, рассказывала им о каторжном труде горняков в старое время. Таких, как эта девушка, перед ее глазами прошло сотни, тысячи, разве упомнишь всех.
— Чья же ты, доченька? — ласково спросила она.
Девушка сказала, что зовут ее Фрося, Ефросинья Чубейко — дочь крепильщика шахты «Мария».
