«Кто ты такая, — спрашивали глаза, — девушка или старуха? Разве ты когда-нибудь мечтала вот так жить, чтоб всегда одна, никого не ждать…»

Тимка приписал ей какого-то Петра, и она приняла это как укор и насмешку над своим девичеством, и невольно прониклась жалостью к себе. Ей вспомнилось сиротство, бесприютность, годы оккупации, когда приходилось жить под вечным страхом. Как это она выжила, не погибла!

Как же так случилось, что ты, Варюха, осталась без любовных радостей, без девичьих тревог и волнений, без тайных слез и томительных ожиданий, когда каждая минута, каждый миг кажутся концом или началом твоей жизни, девичьей судьбы твоей. А может быть, это чувство еще не коснулось твоего сердца или было просто непонято? Нет, нет, такое было!.. Вспомни, как еще в школе во время походов всем классом в степь ты наколола о терновую ветку ногу и Гаврик Сапронов вызвался помочь твоей беде. Это был озорной мальчишка. Он всегда норовил сделать девчонкам неприятное. Когда Гаврик проходил поблизости, ты пугливо сторонилась, провожая его настороженным, недоверчивым взглядом. И все девочки опасались его, знали, что шалун, изловчившись, мог неожиданно подставить ножку, дернуть за косу или, что еще хуже, сыпнуть за шею ворсистых зерен шиповника, от которых потом весь день горело тело. Гаврик подошел к тебе и строго, как взрослый, сказал: «Ну, чего хнычешь, давай окажу первую помощь». А ты и не хныкала, молча терпела, ждала, пока уймется кровь. Но ничего ему не сказала, лишь сердито повела на него глазами. Гаврик достал из кармана бинт, смочил конец его слюной и принялся вытирать ранку.

А позже Гаврик стал видеться во сне, и тебе все время хотелось погладить его мягкие русые волосы. Но всегда, и во сне и наяву, ты стыдилась своего желания. Все это было странно и непонятно. И еще более странным и непонятным было то, что ты стала избегать Гаврика, но постоянно хотела видеть его и невольно искала встреч с ним.

И это еще не все. Вспомни, как провожали новобранцев на станцию Красногвардейск. Ты шла рядом с Гавриком, и он тихо спросил: «Писать будешь, Варюха?» Ты приостановилась, вся запылала в смятении и долго смотрела ему в глаза. Он сбросил с плеч вещевой мешок, порывисто обнял тебя. Люди гурьбой шли по дороге к станции, на ходу пели, разговаривали, а вы с Гавриком все стояли, не разнимая рук, и ты гладила его мягкие русые волосы…

Вот теперь, кажется, все. Война подхватила твоего Гаврика, как бурлящий водоворот, и унесла невесть куда…

Ополоснувшись теплой водой, Варя оделась во все чистое, вошла в комнату. Кровати стояли прибранные каждая на свой манер. В комнате была одна Тоня Ломова.

Варя остановилась у нее за спиной. Девушка перекладывала из папки на кровать вырезки из газет и журналов — фотографии солдат и офицеров, отличившихся на фронтах войны. Этот своеобразный альбом Тоня начала собирать давно. Одни добродушно подсмеивались над ней, другие относились к ее занятию безразлично, дескать, чем бы дитя ни тешилось… Варя также без всякого интереса относилась к увлечению прицепщицы. Одни собирают марки, думала она, коллекционируют фотокарточки кинозвезд, а Тоня — фотографии воинов. С какой целью она это делает, Варя никогда не задумывалась.

Наблюдая, как Тоня под каждой фотографией аккуратно вписывает карандашом адреса полевой почты, поинтересовалась:

— Со всеми переписываешься, что ли, Тонька?

Девушка посмотрела на нее через плечо и, казалось, удивилась ее вопросу:

— Не со всеми, конечно, некоторые не отвечают, — с легкой грустью сказала она.

— А почему не отвечают?

Тоня теперь уже с упреком взглянула на подругу.

— Ты как маленькая, Варька. Они же воюют, а на войне всякое случается…

Варя смутилась. Ее необдуманный, наивный вопрос, видимо, искренне удивил и огорчил девушку. И она впервые подумала, что Ломова не только ради какой-то забавы коллекционирует фотографии. Присела на кровать к ней, обняла за плечи, спросила:

— О чем же они тебе пишут, Тоня?

Девушка вздернула плечами, словно затрудняясь ответить.

— Как тебе сказать, разное пишут. Признаются в любви и всякое такое…

— Все признаются? — усомнилась Варя.

— Почти все. А чего ты удивляешься?

— Я не удивляюсь, просто интересно, как это все вдруг в тебя одну влюбились, а как же ты…

— Что я? — остановила ее Тоня. — Я им тоже пишу, что люблю, и благословляю бить гадов-фашистов.

Она хитровато подмигнула, вынула из папки свою маленькую фотографию, подала ее Варе.

— Такую карточку я, считай, отослала всем, вместе с письмами.

С фотографии-пятиминутки смотрела доверчиво улыбающаяся круглолицая с приоткрытыми пухленькими губками дивчина. В такую влюбиться солдату-фронтовику нетрудное дело.

— И тебе не стыдно, Тонька? — возвращая карточку, строго спросила Варя.

— А чего мне должно быть стыдно? — вопросительно посмотрела на нее Ломова.

— Ведь ты всех обманываешь, что любишь. Зачем ты это делаешь?..

— Как это зачем? — в упор, пристально глядя на подругу, спросила Тоня. — А если я их правда всех люблю, что же в этом плохого? Или мне кто может запретить?

— В таком деле нет запрета, совесть должна быть, — уже с горячностью продолжала Варя, — представь себе — все они, — показала она на вырезки, — узнают, что ты такая щедрая на любовь, знаешь, как тебя обзовут…

Тоня рассмеялась.

— Чудная ты, Варюха, — сказала она беззаботно. — Ну как они могут догадаться, что я всех их люблю, если они в жизни друг друга в глаза не видели и никогда не увидят. — Она взяла вырезки, принялась, как карты, раскладывать на кровати. — Вот этот лейтенант, который два немецких танка подбил, с Первого Украинского, а вот солдат с Белорусского, а морячок этот на эсминце на Балтийском фронте рулевиком. Все они в разных местах воюют. Так что ты зря опасаешься, что они узнают про мою щедрую любовь, — и заключила уже уверенно и серьезно: — Если хочешь знать, от моей любви им легче воюется. Они сами пишут об этом.

— Все равно нехорошо, Тонька, — с задумчивой грустью сказала Варя.

Ломова, казалось, не расслышала ее слов, продолжала перебирать фотографии.

— А этот сержант уже не отвечает.

Варя взяла вырезанную из какой-то газеты бледно отпечатанную фотографию. Под ней было написано: «Пулеметчик Иван Нырков — настоящий художник своего дела». Тоня подала ей еще одну фотографию.

— Этот тоже перестал писать.

На Варю смотрел с жизнерадостной улыбкой парень в шлеме танкиста.

— И этот, и этот… — Тоня подавала Варе фотографии одну за другой.

— Почему же не пишут, Тоня? — серьезно спросила она. Девушка подняла лицо, посмотрела прямо в глаза подруге, сказала почти шепотом и так, будто в самой себе к чему-то тревожно прислушиваясь:

— Наверно, убиты, понимаешь…

Варя почувствовала, как мгновенный холодок пробежал по всему телу.

— Откуда знаешь, что убиты. Может, их перебросили в другую часть или ранили, — робко возразила она.

— Нет, нет, — протестующе покачала головой Тоня, — эти убиты, их уже нет. Вот послушай, что писал мне Ваня Нырков перед самой смертью.

Она ссунулась с кровати, достала из-под нее фанерный самодельный чемоданчик, вынула из него пачку писем-треугольников. Нашла нужное, развернула и, побегав глазами по строкам, остановилась, стала читать вслух:

— Слыхала: «если убьют»?.. — тревожным взглядом посмотрела на подругу Тоня. — Значит, предчувствовал. И вот у этого матросика тоже предчувствие было.

Она откладывала в сторону одни письма, не читая их, другие оставляла в руке. Варя, изумленная, молча смотрела на нее. Никогда прежде она не задумывалась над тем, что Тоня ведет такую обширную переписку с фронтовиками. И все это не ради забавы или какой-то любовной шалости. От писем веяло откровением, задушевностью. Варя не знала, какими были Тонины письма к бойцам, но, судя по ответам, в них ничего не было легкомысленного. Тоня писала о шахте, о работе подруг, а ей — о ратных делах.