— Я не расслышала… так что?

— Сказала — я это по гроб жизни помнить буду — «ой, поспешила на шесть десятых секунды, ну да ладно, все равно попадаю». И всё, ни малейших эмоций! Она войну закончила — и лишь небольшое сожаление, что работу сделала неидеально!

— Ты… преувеличиваешь, не может такого быть!

— Может. Она ведь один раз уже умирала, и помнит, каково это — умирать. Я — не помню, поэтому, наверное, и сплю спокойно. А она… Ладно, это я тебе на ночь страшную сказку рассказал…

— Бедняжка… я твои сказки забываю сразу же, не беспокойся. А может…

— Тамара, мне ее жалко, но это не значит, что мы должны вмешиваться в ее жизнь. Помогать — если попросит — обязаны, а вмешиваться…

— Поняла, успокойся. Она сейчас к себе в общежитие пошла?

— А куда же еще?

Николай Николаевич собрался уже спать идти, когда раздался звонок телефона:

— Добрый вечер, это Таня Серова звонит. Я просто предупредить хочу, что завтра меня в университете не будет, друзья позвали отметить победу над Германией.

— Добрый вечер. Ты, Танечка, не беспокойся, завтра в университете хорошо если четверть студентов появятся, так что празднуй спокойно. Эту годовщину, я думаю, всем праздновать необходимо, а уж тем, кто к победе руку приложил… Поздравляю с победой!

Марина Смолянинова с Ириной Ереминой вслух обсуждали, куда их занесет судьба на празднование годовщины капитуляции. По аэродрому ходили упорные слухи, что в правительстве решили объявить день разгрома последних фашистов двадцать первого официальным праздником «День победы», а день подписания капитуляции особо не отмечать — но то на аэродроме (где, понятно, каждый второй новости из правительства получал чуть ли не раньше Сталина). А вот в не самой просторной кабине «арки» мнения высказывались различные, да и вопросы обсуждались несколько более важные:

— Мне вот интересно, куда это Фею понесло на ночь глядя? — произнесла в пространство Марина.

— Она скажет куда, а с чего бы это тебя так сильно заинтресовало? — с интересом спросила Ира.

— Да пригласили меня… на свидание. Вот и думаю: успею до времени вернуться или нет.

— Не успеешь: Плетнев в Москву звонил, просил заправщик приготовить чтобы мы с полными баками оттуда взлетали. Может, ей опять что-то в Берлине срочно потребовалось?

— Ну да, как же! В Берлин без эскорта истребителей ее и раньше не пускали, а теперь и с эскортом не пустят. Хотя и жалко, я бы там кое-что подкупила… к свадьбе.

— Поздравляю! Но ты не переживай, купишь еще, говорят, что рейс на Берлин скоро будет регулярным.

— Так это из Москвы…

— Нет, грузовой рейс из Коврова. Фон Дитрих получил разрешение вернуться в Германию, вроде собирается там клинику открыть для реабилитации немецких инвалидов — а без лекарств, которые в лаборатории Феи делаются, ничего же не выйдет у него. А раз уж лекарства эти долго не хранятся… рейс не ежедневный, а раз в неделю вроде намечается, но нам с тобой больше-то и не надо.

— Если нас пустят к немцам летать…

— Нас-то как раз пустят: из штаба АДД циркуляр пришел, нам с тобой и Вере со Светланой по звездочке на погоны добавляют и переводят на международные рейсы. Потому что мы иностранный язык знаем.

— Ага, хенде хох и Гитлер капут.

— Это Фея опять начальству что-то наплела, а нам просто нужно сделать вид такой независимый и молчать в тряпочку. Если что, Фея нас отмажет. Когда меня чуть не поставили на соревнования по стрельбе, отмазала же!

— Тебя? По стрельбе?

— Так она же и слух пустила, что я чуть ли не чемпион по стрельбе из пистолета… я только не понимаю, зачем она такие небылицы сочиняет.

— А вот чтобы нам лишние звездочки на погоны поместить. Она вроде и девчонка девчонкой, но заботится о своих соратниках как мамочка о детишках своих. Разве что шарфики с варежками не вяжет… ладно, сейчас все узнаем, вон уже аэродром светится…

— Ну что, по «бодрячку»?

— Это уж как Фея скажет. А пока команды не было, воздержимся: если она узнает, что мы без команды, таких пинков надает!

— Странно…

— Что странно?

— Ты знаешь, я никому себя бить не позволяла никогда. Но Фея меня пару раз пинала, а я, вместо того, чтобы ее возненавидеть, для нее готова… ну, на что угодно готова. И вовсе не потому, что мы в квартирах таких живем, не нуждаемся вообще ни в чем, а… я не знаю почему.

— Потому что она даже пинки нам отвешивала с любовью. А вот как у нее получается людей пинать так, что люди ее любовь даже от пинков ощущают, вот это совершенно непонятно. И не потом — потом-то ясно уже, что пинками она от крупных неприятностей тебя спасает, а сразу, когда от боли на стену лезть готов… Так, полоса свободна, следи как я на глиссаду захожу…

— Так, товарищи уже подполковники, мы сейчас летим в Сальск, — сообщила Таня, встретив самолет у конца взлетной полосы. — Во сколько проснулись сегодня?

— Мы с ночного рейса, в два часа для, причем после «тормозухи». Так что часов до двух ночи бодрость нам гарантирована.

— Отлично, тогда полетим без усилителей бодрости. А я посплю, завтра много работы. Заказ второму заводу уже почти на две недели задерживается, придется там кое-кого попинать…

— Фея, а может ну его нафиг, этот Сальск? Если ты просто по телефону скажешь, что собираешься им пинков надавать, они уже от этого взбодрятся так, что планы месяц перевыполнять будут на двести процентов.

— Можно подумать, что у меня дел других нет… Но тут устными внушениями отделаться не выйдет, им непосредственно на месте требуется напомнить о важности выполнения планов.

— Ага, непосредственно на мягком месте. Фея, ты хоть поесть-то успела? Мы там кое-что захватили…

— Я из гостей, сытая. Но спасибо, просто в меня больше не влезет. Все, полетели, меня разбудите когда уже сядем…

К удивлению девушек, вечером в субботу Таня приказала им лететь не в Москву и даже не в Ковров:

— Тут я узнала кое-какие важные детали… мы во Владимире сесть сможем?

— Легко! А вот насчет бензина там…

— Я уже запрос отправила, будет нам бензин. Мы там ненадолго задержимся…

Утром в воскресенье трое слесарей с МТС со слегка опухшими «после вчерашнего» физиономиями сидели в кабинете начальника районной милиции. За физиономии милиция из ругать не стала: все трое были фронтовиками, и отметить годовщину капитуляции Германии — а, точнее, помянуть не вернувшихся с фронта товарищей — было совершенно ненаказуемо. Однако милиционеров интересовал совсем другой вопрос:

— Ну, и кто из вас мальчишке наливал?

— А мальчишка-то тут при чем? Он не воевал, товарищей не терял. С чего бы ему наливать-то?

— А я говорил, что он пасюк! Полбутылки он и отлил да водой и разбавил! Я же сам… нормальная водка у меня была! Что, товарищ милиционер, напился и буянил? А вы сейчас думаете, как внука райземотдела под выговор не подвести? Не выйдет, мы здесь ни причем, он сам…

— Если бы буянил… его под утро нашли, в канаве по дороге с МТС, он в блевотине захлебнулся и замерз.

— А вот нехрен было воровать у нас!

— Мужики, к вам претензиев не имею, все говорили, что вы спокойно в уголке товарищей поминали и никому не наливали. А кто-то еще на МТС заходил? Из станицы, или вообще незнакомый кто-то?

— Да не было никого. Утром Валерьяныч заходил топоры точить, так это когда еще было, мы еще и не начинали. Потом… мы работу закончили, трактора все уже какую неделю починены стоят, чего на МТС кому делать-то? А… нет, еще Василий был… так он с нами и остался. И троцкист этот…

— Почему «троцкист»? — насторожился милиционер.

— А это мы поспорили, что он матерно неделю ругаться не будет, а других приличных слов он и не знает, — довольно заржал один из мужиков. — Я же не стесняясь скажу: пасюк он. Отец у него — человек приличный, а он, видать, в деда пошел… ну, туда ему и дорога. Сам посуди: мальчишка, а ему и лучший трактор, и наряды в самый богатый колхоз… но бог — он правду видит…