Таня Серова лениво слушала, как доктор Горшкова кроет, с широким применением специфических и отнюдь не медицинских терминов, «бойцов зауральского фронта», но вдруг Шэд услышала знакомую фамилию. Очень знакомую…

— Так, вы тут пока отдыхайте, самолетам из Москвы не меньше четырех часов лететь. А я пойду вздремну.

Шэдоу Бласс имя свое получила не просто так: она, вероятно, лучше всех на планете умела становиться незаметной. И навыки свои растеряла разве что немного — но здесь-то не Система, здесь все проще. Гораздо проще! Так что никто не заметил, как она вышла из поезда, и никто не заметил, как она вернулась обратно. Да и замечать это никому не потребовалось, ведь ничего, собственно, и не случилось. А то, что медсестра санитарного поезда номер сто двадцать два внезапно умрет следующим утром — это будет и не скоро, и далеко, да и Таня Серова, скорее всего, к этому времени вернется в Ковров. Шэд точно знала, что никакая современная экспертиза ничего не обнаружит — а то, что ее довольно немаленький список начал сокращаться, было хорошо. Даже замечательно…

Николай Нилович, несмотря на пожилой возраст, густой белой бородой так и не обзавелся, а потому на господа бога не тянул. И самолетов в Пермь он смог направить только два, причем санитарным был лишь один. Так что Таня, погрузив на пассажирский всех «сидячих» больных и половину своей команды и набив санитарный «лежачими» под завязку, отправилась договариваться об отправке остальных «медиков» железной дорогой. Хорошего из этой попытки ничего не получилось — то есть с железнодорожниками договориться не получилось. Однако получилось кое-что другое: коммунист и полковник медслужбы Байрамали Эльшанович посетил обком партии, откуда — после небольшого морбодоя — позвонил сначала Бурденко, а затем Устинову. И — для верности — Лаврентию Павловичу.

Кто их этих товарищей смог быстро провести воспитательную работу среди пермских железнодорожников, так и осталось неизвестным — но санитарный поезд под номером восемьдесят два в три часа дня помчался в Горький. Действительно помчался: уже в Кирове к эшелону подали паровоз «ФД», а расписание… У Тани сложилось впечатление, что поезду дали «литер» и он вообще любое расписание игнорировал. Впрочем, после полутора суток без сна ее это мало интересовало, а в почти пустом поезде было так много удобных спальных мест…

Ольга Васильевна тоже проспала почти всю дорогу — как и остальные пациенты: они, конечно, сами медики, но если медсестра говорит, что нужно выпить какую-то микстуру, её выпить необходимо без возражений. А уж что им наливали — это дело лечащих врачей.

Самое удивительное заключалось в том, что раненая полковник медслужбы так и не рассталась с мыслью по прибытии на место жалобу на наглую девчонку накатать. И лелеяла эту мысль аж до той минуты, когда ее занесли в просторный коридор госпиталя и положили на каталку. Госпиталь ей показался очень ухоженным и красивым, правда пациенты в нем были какие-то странные: выстроились вдоль коридора и этой белоголовой девочке разве что в ножки не кланялись. Но тут же, в коридоре, она с мыслью о «страшной мсте» рассталась — когда увидела, как девочке честь отдал маршал в полной форме:

— Татьяна Васильевна, рядовой Голованов к выписке готов!

— Вольно. Возвращаю вам звание Главного маршала авиации, а теперь валите отсюда. И постарайтесь мне больше не попадаться: в следующий раз я вас разжалую в денщики рядового. Как самочувствие-то?

— Елена Владимировна говорит, что терпимо.

— Значит так, лекарства, которые она вам прописала, глотать по расписанию. Учтите, я проверю! А через месяц обязательно ко мне на медосмотр: ваше здоровье принадлежит не вам, а стране. Когда точно приехать… лучше я вам позвоню, а то придется, как позавчера, срочно эшелон спасать… В общем, договоримся. Выполнять!

— Есть! Ой… извините. Слушаюсь и повинуюсь! А если вам вдруг что-то от авиации потребуется…

— Александр Евгеньевич, идите уже! У меня почти сотня подранков свежих… но если что — я вам обязательно позвоню. До свидания…

В январе у Тани больше особо интересного ничего не случилось. И в феврале тоже: поток раненых был относительно небольшим, авралов в госпиталях не было. Так что большую часть времени она проводила на заводе. То есть в госпитале тоже немало времени проводила: обучала двух Оль противоожеговой пластике (с большим успехом, все же девушки действительно «умели это делать, просто не знали что умеют») и по паре часов в день общалась с Михаилом Федотовичем в процессе лечения его изуродованной руки.

Директор оказался человеком очень интересным: несмотря на то, что окончил Горьковский педагогический со специальностью «преподаватель марксистско-ленинской философии», он люто ненавидел великого борца с русской культурой наркома просвещения товарища Луначарского и сильно недолюбливал его близкого друга товарища Ленина. Ненавидел и недолюбливал за то, что постановлением Ильича, подготовленном Луначарским, в двадцать первом году были ликвидированы все историко-филологические факультеты в стране, после чего советский народ «остался без своей истории и своей культуры». А еще он буквально боготворил товарища Сталина, поскольку тот уже своими распоряжениями в начале тридцатых — буквально на следующий день после смещения Луначарского с поста наркома — кафедры истории во многих учебных заведениях возродил.

Причем и ненависть, и любовь он — благодаря очень неплохим преподавателям пединститута — основывал на глубоком знании всей внутренней кухни наркомпроса и неплохом понимании всех перипетий внутрипартийной борьбы. Конечно, советский учитель никогда бы детям всю подноготную выкладывать бы не стал, но некоторые «обезболивающие», из числа неизвестных современной медицины, дают определенные побочки — для Шэд очень полезные, а для пациента абсолютно невредные (так как пациент в принципе не может вспомнить, что он под «наркозом» говорил и говорил ли вообще). А Шэд впитывала «новые знания» с огромным интересом, ведь теперь она стала лучше понимать творящееся в стране и, что для нее было особенно важно, причины, порождающие всепроникающую взаимопомощь и поразительный патриотизм советских людей. И с каждым днем Таня Серова все больше осознавала, что ее миссия не закончится, скорее всего, с исчерпанием «особого списка»…

И понимала, почему даже когда жизнь становится невероятно трудной, люди все же придумывают что-то новое и интересное. Приехавший еще в декабре с подачи Кржижановского харьковский инженер Терехов, который в прошлом году работал на восстановлении стеклозавода в Мерефе, некоторое время обсуждал идею строительства электрической стеклопечи с инженерами второго завода, затем — после соответствующих посылов с их стороны — с Таней. В свое время Шэд Бласс не то, чтобы сталкивалась с производством стекла, а просто побывала на парочке заводов, чтобы позаимствовать кое-какие «забавные стеклянные вещички для личных нужд» до того, как роботы нанесут на них маркировку — но и мельком увиденного ей хватило, чтобы высказать по-настоящему «новое слово в стеклоделии». Инженер вообще-то задал ей лишь один существенный вопрос:

— Я читал о том, что венецианцы отливали зеркальные стекла на олове, но ведь олово очень быстро окисляется и окись эта намертво к стеклу прилипает. В Венеции это просто вытеснялось к краю листа, и в брак отправлялось до половины стеклянной массы…

— Евгений Станиславович, а заполнить туннель аргоном или хотя бы азотом вам религия не позволяет?

— Какая религия?

— Я не знаю точно… та, которая запрещает плавку стекла желать в атмосфере инертного газа. Или просто в бескислородной атмосфере, ведь олово кислородом окисляется? Закачиваем над печью азот тот же, и все счастливы.

— Интересная идея, но где же взять столько азота?

— Да хоть у меня в лаборатории: мне азот не нужен, я его просто в воздух выпускаю.

— Откуда выпускаешь?

— Из ректификатора. Ах да, вы же не знаете… В лаборатории делают разные лекарства, в том числе ибупрофен. Чтобы делать ибупрофен, нужно много углекислого газа, который я просто вымораживаю из дымовой трубы нашей электростанции. Чтобы его заморозить, я сначала сжижаю воздух турбодетандером, в ректификаторе кислород отделяю — он много кому нужен, а азотом в морозилке охлаждаю выхлоп дымовой трубы. И потом весь этот азот выпускаю в воздух, так как он мне больше не нужен — но могу и в стеклянную печь выпускать.