— Татьяна Васильевна? Извините, если разбудил…
— Ничего страшного. А что случилось? Товарищ Сталин решил мне пинков надавать за укладывание маршала в госпиталь?
— Нет, об этом вообще не беспокойтесь. Я по другому поводу: восемьдесят второй поезд, который через Вологду в Пермь ходил, везет больше пятисот тяжелых… Немцы при погрузке станцию накрыли и три госпиталя разбомбили, в поезде только врачей больше тридцати и медсестер под сотню… раненых — а врачей в поезде вообще нет! Поезд будет в Вологде через час-двадцать. Танюша, там доктора Воробьев, Буров и Горшкова — лучшие хирурги Ленинградского фронта, которые тоже тысячи раненых спасли… а еще…
— Я поняла, можете не продолжать. До Вологды мне лететь часа два плюс полчаса собраться.
— Спасибо, Танечка дорогая, я в тебе не сомневался. Только на своем У-2 в мороз лететь не надо: через полчаса примерно в Ковров прилетит Ли-2 санитарный.
— Скажите, пусть в Вологде поезд не разгружают и никого не трогают.
— Почему?
— Там и так госпиталя переполнены, всех даже врачей в одном месте не разместить, а я возьму с собой полную бригаду, по дороге до Перми сделаем больше, чем в Вологде смогли бы сделать.
— Ну хорошо… ты уверена?
— Абсолютно. Из Перми я вам позвоню, если там связь есть.
— Постараюсь связь организовать. Удачи тебе, наша добрая фея!
Рассказывать врачам, что такое «срочный вызов», не требовалось, так что когда самолет сел на аэродроме, то бригада — все двенадцать человек — его уже ждала. Десять минут на погрузку, затем час с небольшим полета, пятнадцать минут на дорогу до железнодорожной станции, пять минут на погрузку в поезд…
Правда, на вокзале случилась небольшая заминка: кто-то из вологодских врачей попытался девочку к поезду не пустить. Но товарищ Бурденко, вероятно, такую неприятность предвидел и врача, оглашающего окрестности матерными словами после Таниного пинка, встретившие самолет НКГБшники не очень вежливо отправили заниматься своими делами. А спустя пятнадцать минут, когда мчащийся поезд пронесся мимо полустанка со забавным названием «Паприха», Тор, аккуратно перекладывая тело доктора Горшковой на носилки, высказал свое мнение о происходящем Дитриху:
— Дас ист фантастиш, фюнф вундн ин фир минутн!
— Ты есть дурак. Это не фантастика, а фрейфройляйн Таня. Её же не просто так все русские врачи называют Фея.
— Это ее позывной на конвейере.
— Это — ее суть. Как там милиционеры, в обморок пока не падают?
— Держатся. Мы же самых здоровых с собой взяли.
— Не здоровых, а здоровенных. Но ты поглядывай: мы-то у стола стоим, а они носилки таскают. Чуть что — тут же зелье им в рот.
— Гюнтер следит, он же не зря кондуктором до войны работал: успевает и движение по вагонам регулировать, и за носильщиками приглядывать…
— И ты успевай, — ухмыльнувшись, ответил парню Дитрих. — Фея палочкой своей волшебной быстро машет… этого — во второй вагон. Да не сам! Милиции передай…
Спустя двадцать часов, когда поезд уже миновал Верещагино, Ольга Васильевна Горшкова, полусидя на неуютной лежанке, с грустью смотрела в окно. За окном, конечно, ничего видно не было: рассвет только начинался — но ее пейзажи не интересовали. Ольга Васильевна размышляла, и размышляла она о своей жизни: как опытный хирург, она прекрасно понимала, что работу придется менять — и неизвестно, получится ли у нее вообще остаться в медицине. Мысли у нее возникали очень невеселые — и когда к ней на полку села какая-то молоденькая медсестра, она, мазнув по ней взглядом, лениво сказала:
— Девочка, чего расселась? Папироску мне принеси.
— Перебьешься, — ответила та. — Курить вредно, особенно врачам.
— Тогда мне не вредно, мне врачом уже не быть: с такими ранами в хирургии мне делать уже нечего. А тебе, молодой такой, не стыдно так разговаривать с полковником медслужбы? Так что быстренько сбегай и принеси папиросы, я знаю, в купе начальника поезда лежит запас.
— Хрен тебе, а не папиросы. И вообще отвыкай от этой дурной привычки: у меня в госпитале не курят.
— Ну ты и наглая! Но я-то не у тебя в госпитале, так что…
— Считай, что уже у меня. Я решила, что всех медиков к себе заберу: нехрен вам просто так валяться и продукт на дерьмо бесплатно переводить. А тебя я уже починила, недели через две ты у меня уже к столу встанешь.
— Понимала бы что… с такими ранами мне по госпиталям месяца три валяться, но руки уже никогда не починить.
— Вот ведь зануда! Да починила я тебе руки, починила! Еще раз говорю: через две недели ты встанешь у меня к столу, подучишься немножко конечно — а через месяц сама нормально оперировать сможешь.
Ольга Васильевна, решив, что девочка просто спятила, снова отвернулась к окну. И спустя полминуты решила, что слегка погорячилась в оценке странной попутчицы: возле нее остановился здоровенный санитар и, отдав как-то неправильно честь, с сильным акцентом поинтересовался у девочки:
— Фрейфройляйн Таня, там у нас остановка была. Мышка сердце перезапустила, Дылда сказал, что парень выкарабкается, но может вы посмотрите?
— Тор, тебе не стыдно? Я двадцать часов у стола простояла, а Дылда — врач не хуже меня. По диагностике уж точно не сильно хуже. Да, надо в Перми телеграмму товарищу Бурденко отправить сразу как приедем.
— Мы можем отсюда отправить, тут в поезде есть радио.
— Радио — это хорошо. Пусть Бурденко пришлет три самолета… запомнишь или мне записать?
— Я запомню.
— Три самолета, два санитарных и один пассажирский. Я всех медиков отсюда забираю: незачем ими койки в госпиталях продавливать, пусть людей лечат.
— Так и сообщать?
— Нет, только про три самолета и про то, что я медиков к себе забираю. Он товарищ сообразительный, сам все поймет. А в Пермь пусть сообщат, что у нас осталось чуть больше двух сотен срочных тяжелых… средней тяжести. Скольких мы сами порезать успели?
— Дылда почти сорок человек прооперировать успел, Дитрих чуть меньше…
— Ты арифметику в школе не учил?
— Извините, фрейфройляйн! Я думал, вам примерно. Сглупил. Дылда — тридцать девять тяжелых, Дитрих — тридцать семь. Вы — двести шестнадцать, итого двести девяносто два человека прооперировано, больше тяжелых в поезде нет. Осталось двести шестьдесят два, включая сорок одного легкого, которых уже наши перевязали. В хирургию осталось средних… — парень замялся.
— Двести двадцать один. Тор, ты когда все же учиться начнешь?
— Я учусь, просто устал и уже тормозуху принял.
— Тогда прощаю, беги радио отправлять.
Парень снова отдал честь и убежал. Ольга Васильевна со смесью недоверия и восхищения снова поглядела на девочку:
— Этот парень сказал, что вы провели больше двухсот операций? Это он про какие операции говорил?
— Поезд — тяжелый, врачей, кроме нас, в поезде нет. В Вологде мест в госпиталях тоже нет, так что нам, ждать, пока до Перми сотня раненых живыми не доедет? А операционная в поезде хорошая…
— Мы старались, — довольно ухмыльнулась Ольга Васильевна, — это ведь мой поезд… был.
— Вот именно: был. Война скоро закончится, а в госпиталях врачей все равно будет нужно много — так что будете работать уже на земле, а не на колесах. Ладно, подождем, что Бурденко ответит…
— Подождем… вы что, отправили телеграмму самому Бурденко?
— Ну да. Формально-то он мой начальник, к тому же я ему обещала, что из Перми сообщу как у нас тут дела. Я гляжу, уже приехали…
Поезд медленно вполз на вокзал. Ольга Васильевна посмотрела в окно и выругалась:
— Суки! Опять барыг перед нами поставили!
— Каких барыг?
— Санитарный, сибирского формирования. Их тут три, они отсюда в Омск и в Свердловск раненых возят, а здесь на рынке медикаментами спекулируют!
— Вы что-то путаете…
— Ничего я не путаю! А эти… — тут у нее вырвалось совершенно матерное слово — санитары… Вон, видишь эту шалаву? Неделю на санлетучке с Ладоги в Вологду прослужила, потом вся контуженная и раненая в госпиталь свалила. Ее оттуда выгнали, хотели обратно на санлетучку отправить, так через соплеменников она направление в Свердловск выбила. Я ее туда везла, суку…
