При этом все было «правильно». Он давно и хорошо знал изображенную на холсте даму – жену его друга Мигеля Бермудеса – и писал ее не в первый раз. Он передал все – недосказанность этой улыбки, насмешливость, скрытое лукавство, таившиеся под маской светской дамы. Но чего-то не хватало, какого-то пустяка, и пустяк этот был для него главным, решающим. Однажды он увидел ее на званом вечере у дона Мануэля, герцога Алькудиа, всемогущего фаворита королевы, секретарем и доверенным лицом которого был Мигель Бермудес. Она пришла в светло-желтом платье, покрытом белыми кружевами, и он вдруг отчетливо увидел ту недосказанность, ту смущающую и пугающую глубину – ту главную ноту, которую никак не мог уловить. Фигуру ее окружало некое серебристое сияние, и он мгновенно понял, как надо писать ее портрет. И вот теперь он мучился, не в силах добиться своего; все было на месте – лицо, плоть и кровь, поза и платье и светлый серый фон, который ему, несомненно, удался. И тем не менее главного не было – нужной подцветки, то есть самой малости, которая решала все.
В глубине души он знал, почему картина не получается. С того театрального вечера во дворце Альбы прошло две недели, а от герцогини не было никаких вестей. Его переполняла горечь. Если она не хочет прийти к нему сама, почему бы ей не послать за ним и не попросить расписать ей веер? Конечно, она занята своим нелепым, вызывающе-роскошным дворцом в Монклоа. Да и он мог бы сам, без приглашения явиться к ней и принести ей веер. Но ему не позволяла гордость. Она должна позвать его. И она его позовет. То, что между ними произошло на подиуме, не сотрешь из памяти, как он стер нарисованные на песке фигуры.
Франсиско был в мастерской не один. Его ученик и помощник Агустин Эстеве, как обычно, работал в своем углу. Места в просторной мастерской было более чем достаточно для двоих, так что они друг другу не мешали.
Сегодня дон Агустин работал над конным портретом генерала Рикардоса. Холодное, угрюмое лицо старого полководца Гойя написал сам, лошадь же, бесчисленные детали мундира и медали, на точном изображении которых настаивал генерал, доверил своему добросовестному ученику. Агустин Эстеве, худощавый мужчина тридцати с лишним лет, с шишковатой головой, продолговатым, заостренным книзу лицом, высоким выпуклым лысеющим лбом, впалыми щеками и тонкими губами, был неразговорчив. Франсиско же, человек общительный, любил поболтать во время работы. Но сегодня и он не размыкал уст. О театральном вечере во дворце Альбы он, вопреки своей привычке делиться впечатлениями, ни слова не сказал даже домочадцам.
Агустин подошел своей бесшумной походкой и, остановившись за спиной у Гойи, посмотрел на серебристо-серое полотно с серебристо-серой дамой. Дон Агустин Эстеве уже семь лет жил в доме Гойи, и обычно они проводили вместе дни напролет. Он не был великим художником и с болезненной отчетливостью сознавал это. Но в живописи он знал толк и, как никто другой, мог точно указать на сильные и слабые стороны учителя. Гойя очень ценил его ворчливые похвалы и порицания, его немые упреки. Ему нужна была критика, он возмущался ею, он бранил и высмеивал критика, обливал его грязью, но не мог обойтись без его признания и непримиримости суждений. Он нуждался в своем молчаливом, вечно недовольном, все знающем, все понимающем, многоопытном тощем Агустине, который мог бы служить живой иллюстрацией к библейскому преданию о семи тощих коровах, он нещадно бранил его, клял на чем свет стоит, любил. Он не мог без него обойтись, как и Агустин не мог обойтись без своего великого, по-детски наивного, боготворимого, невыносимого друга.
Агустин долго смотрел на картину. Он очень хорошо знал эту даму, насмешливо взиравшую на него с мольберта, – он любил ее. Он не имел успеха у женщин и понимал, насколько непривлекателен. Донья Лусия Бермудес была известна в Мадриде как одна из немногих замужних женщин, не имевших кортехо – явного любовника. Франсиско, которому не стоило особого труда покорить любую женщину, мог бы стать таковым. И то, что он не горел таким желанием, с одной стороны, радовало Агустина, с другой – оскорбляло. Однако все это не мешало ему оценить картину лишь с художественной точки зрения. Он видел, что портрет хорош и что цель, к которой стремился Франсиско, не была им достигнута. Огорчившись и вместе с тем порадовавшись, он вернулся к своему огромному полотну и молча продолжил работу над крупом генеральской лошади.
Гойя привык к тому, что Агустин иногда стоит у него за спиной и смотрит, как он работает. Портрет доньи Лусии ему не давался, тем не менее в нем все дышало смелостью и новизной, поэтому он с нетерпением ждал, что скажет Агустин. Когда же тот молча занялся своей лошадью, он пришел в ярость. Каков наглец этот недоучка, который когда-то был рад даровой похлебке, раздаваемой нищим и бродягам городскими властями! Что с ним было бы, если бы он, Франсиско, не подобрал его, этого кастрата, который сохнет по каждой юбке, но не решается даже раскрыть рот, потому что он – трус? И такое ничтожество имело наглость отойти от его картины, не проронив ни слова! Но он совладал с собой и, сделав вид, будто не заметил, что тот только что стоял у него за спиной, продолжил работать.
Однако через две минуты, не выдержав, он, переполняемый глухой злобой, со зловещей любезностью спросил через плечо:
– Так что ты соблаговолил сказать? Ты же знаешь, я опять стал хуже слышать. Ты мог бы пошире раскрывать свою гнилую пасть, ничего бы с тобой не случилось.
– Я ничего не говорил, – ответил дон Агустин очень громко и очень сухо.
– Когда от тебя ждут твоего мнения, ты изображаешь соляной столб, а когда тебя не спрашивают, уподобляешься водопаду, – сердито произнес Гойя.
Агустин не ответил.
– Я обещал генералу отослать ему эту мазню до конца недели, – продолжал Гойя. – Когда ты наконец допишешь свою лошадь?
– Сегодня, – так же сухо ответил Агустин. – Но вы ведь потом захотите отобразить душу генерала и будете еще долго возиться с картиной.
– Это ты виноват в том, что я не смогу вовремя сдать портрет! – не унимался Гойя. – Я думал, ты все же успел кое-чему научиться у меня и тебе не понадобится целая неделя на какую-то лошадиную задницу!
За такие грубости Агустин на друга не обижался. То, что говорил Франсиско, не имело значения, важно было лишь то, что он писал. Лишь в живописи он передавал свои чувства и мысли с искренностью и почти карикатурной точностью. И на портретах, написанных Франсиско с него, Агустина, искренним выражением его дружбы была не только надпись «Дону Агустину Эстеве от его друга, Гойи», но и сама картина.
Гойя снова принялся за портрет, какое-то время они работали молча. Потом в дверь постучали, и в мастерскую вошел неожиданный гость – аббат дон Диего.
Гойе не мешало, когда кто-то смотрел, как он работает. Он умел трудиться в любых условиях и посмеивался над такими художниками, как, например, эта бездарь Антонио Карнисеро[14], который любил разглагольствовать о вдохновении. Друзья Франсиско или его дети могли в любой момент прийти к нему в мастерскую с каким-нибудь вопросом, просьбой или чтобы просто поболтать, и он при этом часто даже не прерывал работы. Запиралась дверь в мастерскую только после очень раннего ужина; в это время он оставался один, а если и принимал кого-то, то лишь самых избранных друзей.
Поэтому приход аббата не вызвал у него ни малейшего недовольства, скорее он даже обрадовался его появлению. Он чувствовал, что сегодня ему уже не «поймать» того, что он искал: это то немногое, чего нельзя добиться лишь упорным трудом; нужно просто ждать.
Гойя праздно наблюдал, как аббат ходит по мастерской. Несмотря на грузность, дон Диего был очень подвижным человеком, не любил сидеть на месте. Вот и сейчас он разгуливал по комнате своей необыкновенно легкой походкой и, по своему обыкновению, бесцеремонно изучал обстановку, брал и снова клал на место разные предметы, книги, бумаги. Гойя, хорошо разбиравшийся в людях и видевший каждого насквозь, уже давно знал аббата, но никак не мог понять, что он за человек: у него было такое ощущение, словно тот постоянно носит тонкую, искусно изготовленную маску. Высокий красивый лоб, умные, проницательные глаза, плоский нос, пожалуй чересчур большой, чувственный рот – все его лицо, благодушное, умное, совсем не подходило к черной сутане. Аббат, человек скорее неуклюжий, вид имел ухоженный, даже сутана сидела на нем как-то особенно элегантно. Из-под черного тяжелого шелка выглядывали дорогие кружева, на пряжках башмаков поблескивали цветные каменья.
