– Найдем. Законы нам ни к чему, – Марта нехорошо улыбнулась, – нацистов надо убивать, словно бешеных собак, без всяких законов. У нас приватное предприятие, семейное дело, можно сказать… – подозрениями, насчет Макса, она пока поделилась только с Волком.

Ботинки Марты размеренно ступали по камням. За спиной, как в Патагонии, покачивался мешок с взрывчаткой:

– Макс был в Будапеште. Он приехал туда за Ционой, сентиментальная тварь. Но как он с ней связался, учитывая меры безопасности, предпринятые Джоном? Максимилиан мог увезти ее из Венгрии, именно он, а не русские. Надо поговорить с Волком, когда мы вернемся в Израиль, надо предупредить Авраама, насчет Фриды… – зная деверя, Марта не сомневалась, что Максимилиан захочет вернуть дочь:

– Она наследница фон Рабе, как и Теодор-Генрих… – ей стало неуютно, – у Макса нет других детей или племянников. Надеюсь, что нет. Но откуда им взяться, ребенок Эммы от Воронова умер… – о сыне покойной Эммы Марта знала от Теодора-Генриха:

– Родился и умер… – она вытерла пот со лба, – надо обезопасить Фриду. Никто не знает о ее происхождении, даже ее собственные братья, то есть названые братья. Джон мне не поверит, – поняла Марта, – у меня нет ни одного доказательства визита Макса в Будапешт. Я не знаю, что за паспорт, или паспорта он использует… – Марта не могла связаться с семейными банкирами фон Рабе, в Цюрихе. Ее брачное свидетельство, за подписью рейхсфюрера СС Гиммлера, вместе с метрикой Теодора-Генриха, погибло на разбомбленной вилле, в Берлине. В британском паспорте она стала миссис Мартой Кроу:

– Теодору-Генриху я оставила фамилию отца, но банкиры на такое не посмотрят. Им нужны документы, подтверждающие, что я вдова Генриха… – Марта предполагала, что выживший деверь пользуется семейными счетами:

– Максимилиан осторожен, мерзавец. Во время войны он положил копии своих документов в банковскую ячейку, в Цюрихе. У него открыт неограниченный доступ к сбережениям. Денег ему хватит на три века вперед, не учитывая наворованного золота и картин. Если я хоть ногой ступлю в банк, ему все, немедленно, сообщат. Циона, наверняка, рассказала, что Теодор-Генрих живет в Лондоне. Хорошо, что она ничего не знала обо мне и Волке…

Горячий ветер обжигал лицо. Марта рассматривала пустынный горизонт. Ей показалось, что она заметила сверкание:

– Это не канал, до него еще километров двадцать. Нет, впереди строения… – женщина опустила бинокль:

– Километрах в шести на северо-западе, какие-то сооружения… – оптика пошла из рук в руки. Эяль перевел гортанный голос Джазира:

– Бедуины избегают обсуждать это место. Здесь обосновался дьявол, как они выражаются, с военных времен… – Джон удивился:

– В военные времена здесь был глубокий тыл британской армии… – Джазир что-то буркнул. Эяль вздохнул:

– В военные времена диверсионный отряд нацистов расстрелял в окрестностях почти два десятка бедуинов. Среди погибших был отец Джазира… – Марта велела: «Тише!» Жаркий ветер донес до них рычание моторов:

– Они начинают эвакуацию, – зло сказал Джон, – они, наверняка, слушают переговоры на военной волне. Скоро поблизости появится израильская армия, но нельзя дать мерзавцам уйти в Египет… – мимолетно коснувшись клыка, на шее, он приказал: «Вперед!».

За десять лет, прошедших с конца войны, Вальтер не потерял инженерных навыков.

Техническое оснащение заброшенной базы египетской армии было кустарным. У него не оставалось времени переоборудовать один из грузовиков в настоящую газовую машину, какие, с успехом, использовались СС в его проекте. Однако выхлопной газ оставался выхлопным газом. Он стоял, в окружении арабов, у автомобиля:

– Все просто. Достаточно обеспечить герметизацию кабины, подвести шланг к выхлопной трубе, и просунуть его в окно. Оставьте как можно меньше места… – пальцы Рауффа порхали над шлангом, – чтобы перекрыть доступ воздуха. Особенно это важно в просторных гаражах… – над проваленной крышей барака сиял золотой закат:

– Больше нам здесь делать нечего, – заметил Рауфф Доктору, когда окровавленные, испачканные нечистотами тела евреев свалили в кабину, – сюда рвутся жидовские силы… – по рации они поймали переговоры между подразделениями израильской армии. Боевики, выросшие в мандатной Палестине, отлично объяснялись на иврите. Рауфф усмехнулся:

– Они и с жидами говорили на иврите, то есть с молодым. Тот, что постарше, давно ничего не понимает. У него болевой шок, по словам Доктора. То есть не говорили, а давали советы… – когда молодому еврею приставили к виску пистолет, он сделал все, что от него требовали:

– Старший, очнувшись, понял, что с ним происходит… – вспомнил Рауфф, – но потом опять впал в забытье. Ребята и молодого бы попробовали, что называется, но у нас не остается времени… – судя по перехваченному разговору, сегодня, третьего ноября, израильские войска, захватив территорию Газы, и центральный Синай, начали движение к Шарм-Эль-Шейху. Рауфф не хотел болтаться на востоке:

– Израильтяне будут соблюдать договоренности с западными союзниками. Они остановятся в двадцати километрах от берегов канала, то есть здесь, на территории базы. Или, того хуже, сюда высадится британский и французский десант…

В трех километрах к северу лежала заброшенная, взлетно-посадочная полоса. Отсюда, в сорок первом году, когда войска Роммеля, казалось, владели Северной Африкой, Рауфф отправлял диверсионные миссии в Палестину:

– Технически, мы в то время были в тылу врага, – он закончил возиться со шлангом, – и к диким кочевникам, на которых мы наткнулись, мы тоже отнеслись, как к врагам. Бедуины давно служат тому, кто больше платит. Отряд был на содержании британцев, никаких сомнений нет… – расстрелянных бедуинов зарыли у ограды базы:

– Жидов мы не станем зарывать, – Рауфф разогнулся, – убитых на шоссе, бросили в скалах, на съедение зверям. Эти двое пусть гниют в кабине. Грузовик старый, машину не жалко… – остальные автомобили подготовили к эвакуации. В кузова сложили штабеля взрывчатки, новейшее западное и русское оружие. Рауфф признавал, что АК-47 стоит денег, заплаченных за него египтянами:

– Отличный автомат, как МИГи, прекрасные истребители. Жаль, что западная авиация разнесла половину египетского воздушного флота, когда машины стояли на аэродромах. Мы так сделали, с русскими, в июне сорок первого… – заглянув в кабину, не обращая внимания на стонущих жидов, он завел грузовик. Вальтер отряхнул руки:

– Вот и все. Перекур, – велел он, – и пора рассаживаться по машинам… – у Доктора в фляжке остался крепкий, бразильский кофе. Рауфф потрепал Шумана по плечу:

– Думаю, в Каире тебя ждет распоряжение от Феникса. Вернешься на юг… – Шуман подвизался главным врачом госпиталя, в Хартуме, – черная Африка нам очень интересна… – Доктор кивнул:

– Алмазы, золото и уран. Думаю, незачем ждать экзитуса, – он взглянул на часы, – процесс может затянуться. Они оба не доходяги, как выражались русские, в лагерях. Однако финал, все равно, неизбежен… – Вальтер зевнул:

– Здесь, все равно, еще сутки, то и больше, никто не появится. Евреи двигаются на юг, к Шарм-Эль-Шейху, глухие места им не интересны. В Каире мы сходим на базар, навестим знакомое местечко… – он подмигнул Шуману. Вальтер хотел купить подарки, для Клары:

– Золотой браслет, в добавление к индейскому, пару ожерелий. Девочке семь лет, пора собирать шкатулку, к приданому… – Клара считала, что ее мать умерла родами. Получив патагонский браслет, она, немедленно, нацепила безделушку на тонкое запястье. В католической школе для девочек, в Пунта-Аренасе, украшения не допускались. Рауфф разрешал дочери надевать браслет к мессе.

Сеньор Вольдемар Гутьеррес, аргентинец, владелец загородной гасиенды, вдовец, считался в Пунта-Аренасе уважаемым дельцом и столпом церкви. Сеньор Гутьеррес посещал службы, исповедовался и причащался. Даже в кабинке для исповеди Рауфф не признался бы в том, кто он такой, на самом деле:

– Правильно говорил Феникс, в военные времена, – вспомнил он, – священникам нельзя доверять. У протестантов нет исповедей, католики, двуличные мерзавцы, прятали в Ватикане евреев. Многие жиды крестились. Неизвестно, какого происхождения священник, сидящий напротив. Если он еврей, услышав обо мне, он, немедленно, свяжется с израильтянами… – Рауфф признавался исключительно в грехах плоти, как выражался прелат в Пунта-Аренасе: