– Но это шарлатанские средства, а рисковать подпольным абортом, я не хочу. Тем более, она не беременна, она все придумала… – он, с недовольством, понял, что ему придется торчать в квартирке до благополучного исхода предприятия:

– Надеюсь, что благополучного… – он поставил таз рядом с диваном, – хотя она здоровая девушка. Ладно, все обойдется. Я позавтракал, спасибо Шмуэлю, а магазины никуда не убегут… – Иосиф ехал за подарками семье:

– Надо зайти в университетский книжный магазин, за учебниками, – решил он, – в Израиле британские и американские книги продают втридорога… – Густи смотрела на белые пилюли, на ладони:

– Он меня не любит, я стала развлечением… – девушке хотелось завыть, – а теперь я могу совершить страшный грех. Я буду гореть в аду, вечно… – ей почти хотелось умереть:

– Зачем это все… – глотая таблетки, Густи поперхнулась, – меня никто не любит, я проведу оставшуюся жизнь одна. Моль старая дева, но она, хотя бы, воевала, у нее есть, что вспомнить. У меня и вспомнить нечего, только пишущую машинку… – горячая вода обожгла ноги. Густи согнулась, обхватив руками плечи. Крупные слезы лились по лицу, капали в разведенную горчицу:

– Так и сиди, – прихватив журнал, Иосиф обосновался на подоконнике, – я побуду с тобой, пока все не начнется. Дальше ты сама справишься…

Поставив рядом чашку кофе, перелистывая яркий Life, он засвистел: «Hey, mambo, mambo Italiano…».

Шмуэль ловко перевязал ниткой лук-порей, петрушку и укроп:

– Обыкновенный лук резать не надо, – сказал он Лауре, – для бульона лучше, когда овощи варятся целиком… – на эмалированной плите пыхтела большая, медная кастрюля. Клара собралась ехать с судками в Мэйфер:

– У Теодора-Генриха на руках четверо прожорливых парней, – заметила миссис Майер, – а у Густи, бедняжки, по телефону совсем больной голос. Надо, чтобы до Рождества она поднялась на ноги… – Шмуэль встретился с Лаурой и дядей Джованни в воскресенье утром, на мессе в Бромптонской оратории:

– Аароны сегодня собираются в театр, так сказать, – улыбнулся дядя, – то есть в паб, а ты поезжай с нами, милый. У Генрика с Аделью, честно говоря, ты домашнего не поешь… – рефрижератор на просторной кухне кенсингтонской квартиры, действительно, сверкал пустотой. Шмуэль покупал яйца, сосиски, хлеб и молоко, однако Тупица и Адель предпочитали обедать в ресторанах:

– Дома они почти не едят, только пьют кофе, – согласился Шмуэль, – ладно, только я позвоню Иосифу… – утром он оставил старшего брата спящим:

– Еще и полудня не было, – ответил ему недовольный голос, – когда я тебе звоню ночью, ты возмущаешься. Дай и мне отдохнуть, на каникулах… – Шмуэль решил оставить брата в покое:

– Он, действительно, устает. Медицинский факультет, не шутка, а он еще и работает в Хадассе, медбратом, на ночных сменах… – Шмуэль напомнил себе, что брату надо платить за квартиру и обучение:

– Он дает деньги папе. Кибуц кибуцем, но на университет, для Фриды и Моше, тоже надо откладывать… – Шмуэлю стало немного неловко:

– В Риме я живу на всем готовом, на деньги церкви. Стипендии у нас, правда, небольшие, но у Иосифа, например, и вовсе нет стипендии, а он ухитряется развлекаться… – по дороге Шмуэль вышел у станции метро:

– Я куплю все, для обеда, – уверил он дядю Джованни, – вы и так все время нас приглашаете… – на кухне было почти жарко. Лаура открыла форточку:

– Мама с Паулем работает, – девочка взглянула на садовую студию, – у них большой заказ, по ремонту особняка, неподалеку. Пауль делает мебель, а мама занимается всем остальным… – из гостиной доносился успокаивающий, воскресный, как о нем думал Шмуэль, голос диктора. Дядя Джованни слушал дневные новости:

– Звонили из порта, – Лаура вернулась к раскатанному на столе тесту, – наши елки пришли из Норвегии. Завтра доставят дерево, мы его нарядим… – во дворе Бромптонской оратории водрузили вертеп и ясли, с младенцем Иисусом:

– В Мон-Сен-Мартене очень красивая рождественская ярмарка… – Лаура сдула с высокого лба темный локон, – жалко, в Лондоне таких нет… – Шмуэль посолил бульон:

– В Риме тоже. Зато итальянцы пекут хорошие праздничные сладости. Мы с тобой сделаем миндальное печенье, для сегодняшнего обеда… – девочка вытерла муку, с изящного носа:

– Мама отвезет Густи пакет. Твоя тетрадка… – она кивнула на старый блокнот Шмуэля, – от бабушки Эпштейн, да? У мамы тоже такая есть, и у Адели с Сабиной… – девочка погрустнела:

– Жалко, что я совсем не помню бабушку… – Шмуэль погладил ее по голове:

– Я тебя носил на руках, в сорок восьмом году, когда твоя бабушка погибла. Тебя, и Фриду. Вы были смешные, совсем малышки… – Лаура низко склонилась над столом:

– Я покраснела, но на кухне жарко. Он меня потрогал, в первый раз… – внутри сладко заныло, – то есть он меня целовал в щеку, но по-родственному, но сейчас он меня потрогал… – нарезая лапшу, девочка, словно невзначай, поинтересовалась:

– Когда ты получишь сан… – Шмуэль хмыкнул:

– Года через три. Церковь никуда не торопится, время у меня есть… – она скрыла вздох:

– Три года. Я хотела все ему сказать, через три года… – Лаура справилась со стучащим сердцем:

– И ты останешься в Риме, после рукоположения… – Шмуэль убавил огонь на плите:

– Сейчас займемся мясным рулетом и десертом. Густи останется только разогреть судки… – юноша повернулся к ней:

– Вряд ли. Да я и сам не хочу сидеть в папской курии и заниматься связями с общественностью, – усмехнулся он, – писать для газет я могу откуда угодно. Я хорошо знаю польский, два года учу испанский язык. Меня могут послать в приход в Восточной Европе или Южной Америке. В общем, я поеду туда, где буду полезен людям… – Лаура загадала:

– Все просто. Если он мне откажет, через три года, я постригусь в монахини, то есть сначала в послушницы. Тогда я всегда буду рядом с ним. Папа обрадуется моему решению, я уверена… – она услышала веселый голос Шмуэля:

– Думаю, в Мон-Сен-Мартене мы еще застанем рождественскую ярмарку. Маргарита и девочки разворачивают лоток, как обычно. Они тоже отлично готовят… – Шмуэль напомнил себе, что надо позвонить сестре:

– Она должна приехать из Лувена, на каникулы. Мы скоро увидимся, но Рождество есть Рождество. Виллем тоже вернется домой, из Брюсселя… – поступив в военную академию, кузен обретался в казарме, с другими курсантами. Барон собирался, после получения офицерского звания, отправиться в войска ООН:

– На шахтах и заводе все налажено, – вспомнил Шмуэль письмо сестры, – Виллем еще молод, ему скучно сидеть в нашей провинции. Мы с ним шутим, что столкнемся где-нибудь в Африке… – сестра собиралась стать эпидемиологом:

– Как он… – Шмуэль заставил себя не морщиться, – Маргарита считает его героем, вместе с остальной Европой. Мы с папой вообще его не обсуждаем… – они с Иосифом были уверены, что отчим знает о том, как, на самом деле, погиб их отец:

– Мама ему все сказала, она бы не стала такого скрывать. Но папа никогда не об этом не заговорит. И не надо, что было, то прошло… – Шмуэль почувствовал подступившую к горлу тошноту:

– Иосиф тоже сейчас о нем думает, – понял юноша, – мы давно заметили, что ощущаем мысли друг друга… – они, изредка, еще писали на ладонях и переговаривались на языке близнецов:

– Иосиф мне напоминает, чтобы я молчал, по старой привычке… – Шмуэль ничего не рассказывал об отце даже на исповедях:

– Я буду молчать, конечно, – подумал он, – и вообще, Маргарита вряд ли его помнит. Ей в сорок первом году было три года… – сестра ничего не писала о браке или помолвке:

– Но, наверное, они с Джо обручились, – решил Шмуэль, – граф Дате просто обстоятельный человек, он хочет сначала получить диплом. Надо, обиняком, спросить у Ханы, в Париже, насчет планов ее брата… – Шмуэль попробовал золотистый, наваристый бульон:

– Отлично. Как учила твоя бабушка, убавь огонь, а потом сделай его еще меньше. Ты доставай пока миндаль… – он подмигнул Лауре:

– Такого печенья ты еще не пробовала. Рецепт прямо с кухни его святейшества… – закончив с лапшой, девочка вытерла руки полотенцем: