– Разминулись, – так же спокойно ответил я Валерке.

Мы переглянулись, и в его глазах я увидел на миг блеснувший голубой огонёк, словно на секунду зрачки его стали вдруг прозрачно-синими кусочками льда. Мы улыбнулись друг другу, и, не сговариваясь, встали и направились по домам.

***

Мать только что вернулась со смены и чистила на кухне картошку, отец снова был в рейсе.

– Вернулся? – спросила мама, – Как погуляли?

– Да нормально, – ответил я, – На берегу сидели с Валеркой.

– Уроки сделал?

– Ага, – сказал я, хотя у меня оставалось ещё задание по математике, учительница задала нам повторить таблицу умножения на восемь и девять. После летних каникул все её забыли.

Мать посмотрела на меня, прищурив глаза:

– Точно?

– Точно.

– Что по математике задали?

– Таблицу на восемь и девять.

– Ну, давай, рассказывай, а я пока картошку порежу.

Я нахмурился и уставился на стену, таблицу я, естественно, не помнил. И в тот же миг я вдруг ясно увидел на стене, словно нарочно написанную кем-то для меня, таблицу умножения. Цифры светились на фоне стареньких голубых обоев в полоску, и чуть мерцали. Я уставился на них, и вдруг ощутил, что всё идёт нормально, что в этом нет ничего удивительного, что всё так и должно быть. Я спокойно вздохнул, и, глядя на цифры, принялся рассказывать матери таблицу на восемь. Пока я рассказывал, она странно на меня смотрела, следя за моими глазами, то косясь на стену, то вновь на меня.

– Не понимаю, – сказала она, наконец, – Ты словно по-написанному читаешь!

– С чего это? – притворно возмутился я, – Я учил!

Мать снова покосилась на стену, и велела мне сесть перед ней на табурет и рассказать ещё раз.

Я вздохнул, присел, и тут же светящиеся цифры переместились уже на кафель возле плиты. Мать внимательно следила за мной и слушала, как я рассказываю, а сама в это время резала, не глядя, картофель. Вдруг она вскрикнула и уронила нож.

– Ты чего, мам? – подскочил я.

– Да, вот, порезалась, – морщась, ответила мать, доставая из аптечки на стене бинт, – Да это ничего, заживёт, просто как работать теперь, нам же нельзя с такими руками в операционную. Эх-х-х…

– Ну, вот, мам, – с укором сказал я, – Надо было верить мне, а то не смотрела, что делаешь, вот и результат.

– Шибко умный, гляди-ка, – отрезала мать, – Помоги лучше, вот, бинт завязать.

Я подошёл к матери и взял её ладонь в свою. Внезапно под бинтом, которым мать уже успела перевязать руку, я чётко увидел рану. Порез был большим, через всю ладонь шла неглубокая, но длинная полоса. Я смотрел на неё, и видел, как там, под кожей, в крошечных, повреждённых сосудах, крутятся клетки крови – круглые, похожие на пуговицы эритроциты, белые, словно сахар, шарики лейкоцитов, желтоватые, тягучие нити фибрина, которые подобно щупальцам переплетаются друг с другом, цепляясь, образуя сеточку, стараются залатать скорее повреждение. Я прикрыл глаза, провёл по маминой ладони.

– Что ты делаешь, Гена? – уставилась на меня непонимающе мать, – Завяжи бинт, пожалуйста. У меня кровь идёт.

Я ничего не ответил, лишь молча, медленно положил свою ладонь поверх её, и посмотрел матери в глаза. Она сидела, не говоря ни слова. Я смотрел на её лицо, а видел порез на руке, то, как он затягивается, слой за слоем. Как уходят обратно в сосуды красные и белые тельца, как молниеносно крепкие тонкие нити латают рану, склеивая её ровные края, как клетки кожи пластами покрывают друг друга, ложась ровным слоем.

– Горячо! – мать вдруг отдёрнула ладонь и принялась разматывать бинт.

Когда она закончила, то в немом изумлении уставилась на меня.

– Что это? – произнесла она дрожащим голосом, кивая на бледно-розовую тонкую ниточку, пересекающую её ладонь поперёк.

Я пожал плечами:

– Шрам.

– Я вижу, что шрам. Как это вышло? Это что, ты сделал?

Мать смотрела на меня во все глаза.

– Это ты сделал? – вновь повторила она свой вопрос.

– Ну, я, а что такого, – небрежно кивнул я, а после развернулся и пошёл к себе. Нужно было ещё собрать портфель на завтра.

Через стену я слышал, как мать поспешно набирает отца. Потом нажимает отбой. Немного подумав, замешкавшись, вновь набирает другой номер. Это тётилюбин, мамы Валерки.

– Люба? – дрожащим голосом говорит мама, – Это ты? Привет. Как ваши дела? Как Валера? Что делает? А-а, уроки, ага. Слушай, а с ним ничего странного не происходит? Да, да. Я сейчас руку порезала и тут такое…

Голос матери переходит на шёпот, я не вслушиваюсь, но почему-то слышу отчётливо, что говорит она, и что отвечает ей тётя Люба.

– Вера, я не знаю, что и сказать, но у нас сегодня тоже что-то неладное творится. Валерка как пришёл с улицы-то, сел за уроки, а тут гроза как раз, ветер, во дворе провод оборвало, мы без света остались. Я в службу позвонила, сказали сейчас приедут, к проводу велели не подходить ни в коем случае. И тут Валерка из комнаты вышел, спрашивает, мол, почему света нет. Я ему объясняю, что провода, значит, оборвало, вон в окно сам погляди. А он хмыкнул, говорит, да нет же, есть у нас свет, ты пробки не проверяла? Подошёл к рубильнику, нажал, свет загорелся в квартире. Вера, ты понимаешь? Во всём доме света нет, а у нас в квартире есть! Что это?

Моя мама молча опускается на табуретку, и зажимает рот рукой, потом тихо говорит в трубку:

– Люба, нам увидеться надо. Ага. Давай завтра после работы. Да, в шесть. Пока.

Когда на следующий день мы с Валеркой ответили без запинки таблицу умножения, Маргарита Петровна, наша учительница поставила нас в пример всему классу, и нарисовала в дневниках красные весёлые пятёрки.

– Куда гулять пойдём сегодня? – спросил я у Валерки, пиная носком камушек и, волоча за собой тяжёлый портфель.

– Не знаю, – протянул тот, – Надо подумать.

Мы возвращались из школы домой. День был солнечный, после вчерашней грозы не осталось и следа.

– Моя мама вчера твоей звонила, – сказал я Валерке, – Ты, говорят, электричество включать умеешь без проводов?

– Ага, – отозвался он, – А ты раны лечишь, так, что и следа не остаётся за минуту?

Мы посмотрели друг на друга и остановились.

Валерка почесал в затылке.

– Ты знаешь, – сказал он задумчиво, – Вот, когда я что-то делаю, то мне сначала кажется, что это, ну, неправильно как-то, что ли. Как будто такого не может быть. И тут же – раз – и мне уже кажется, что ничего особенного я не делаю, что это у всех так.

– Ага, – подтвердил я, – И у меня так же. Сначала я думаю, что так не бывает. Ну, чтобы вот так, подержал ладонь над ранкой, и она зажила. А потом проходит секунда, и в голове словно щёлкает что-то, и мне уже кажется, что всё нормально, и это обычное дело. И таблица эта тоже. Я её представляю мысленно и вот она – на стене, мне только прочитать и остаётся. Я даже не учил.

– И я, – ответил Валерка, – У меня мама спрашивала, где мы гуляли, не встречался ли нам кто-то странный, и всё такое.

– Моя тоже спрашивала, они сегодня с твоей встречаются. Про нас будут говорить.

– А ты сам-то понимаешь, откуда это взялось? – спросил Валерка.

Я внимательно глянул на друга, прищурив глаза:

– А ты что, ничего не помнишь?

– Про что?

– Ну, про то, что с нами было там? – я многозначительно кивнул головой в сторону заброшки.

– Да где там-то? – уставился на меня Валерка.

– Да тьфу на тебя, ты что, в самом деле ничего не помнишь? – воскликнул я нетерпеливо.

Валерка помотал головой.

– Ну, вспомни, мы решили забраться в тот дом, что возле стройки стоит, – принялся втолковывать я.

– Ну.

– После мы забрались в него.

– Ну.

– А там было нечто… Хлюпающее, чвакающее… Чёрное такое.

– Ну.

– Что, ну, ну? – разозлился я, – Ты и в самом деле ничего не помнишь? Ты дурак что ли?