Я поглощаю лимонную цедру, а также кофейные сливки и соцветия лаванды, пока она рассказывает мне обо всем, что произошло, пока я либо спала, либо жалела себя. Не могу поверить, что я провела все это время в штанах для йоги и с задранной толстовкой, чтобы скрыть себя даже от самой себя, чтобы устроить настоящую вечеринку жалости, в то время как все это происходило на другом конце страны, и я понятия не имела.

Если бы не то дурацкое видео, которое выложила Наташа Леопольт, я бы не выключила свой телефон. Но, к сожалению, я не избежала катастрофы вчера после того, как проснулась одна в гостиничном номере. Как только я это увидела, я отключила телефон, схватила свои вещи так быстро, как только это было в человеческих силах, и сбежала из отеля, как будто моя задница была в огне.

Остаток торта выпадает из моей руки на тарелку, и рука Тары тут же выхватывает у меня тарелку, пока она не упала на пол.

У меня в горле стоит комок размером с грейпфрут, или, по крайней мере, так кажется, и мне приходится несколько раз сглотнуть, чтобы избавиться от него.

— Он… он знает, что ты здесь?

Тара кивает.

— Он знает. Я позвонила ему, когда садилась в самолет, и когда ты пошла в туалет, я написала ему сообщение, чтобы оповестить, что с тобой все в порядке.

— И он сказал, что с Зейном все в порядке?

— Да. И они пытаются разобраться со всей ситуацией с блогершей.

— Это хорошо, я так рада.

Как кому-то удается так много обдумать за такое короткое время? Я начинаю беспокоиться, просто думая об этом. И все это после того, как он узнал, что я солгала ему. Что он, должно быть, думает обо мне?

Я вцепляюсь пальцами в одеяло и смотрю на свои колени.

— Он злится?

— На самом деле мы не очень много говорили об этом. Он просто рассказал мне, что случилось, и я пообещала помочь, и вот я здесь. Я уверена, что он не в восторге от того, что ты лгала ему все это время, что мы и так уже знали, но его главным беспокойством было то, что с тобой все было в порядке. — Она улыбается. — И это хорошо, не так ли? Это значит, что ему не все равно.

Уголок моего рта дергается, и она знает, что поймала меня. Только Тара заставляет меня улыбаться, когда мне не хочется.

Я просто надеюсь всем сердцем, что Райан достаточно заботится обо мне, чтобы простить меня, потому что я не могу избавиться от этого тошнотворного страха. Паника, которая нарастала во мне, сейчас достигла той точки, когда она готова сожрать меня живьем.

Это чувство росло уже довольно давно, и я должна была сделать что-то раньше. Сказать что-то раньше, и мы все это знаем.

— Харпер, ты заслуживаешь удивительной жизни с мужчиной своей мечты, а Райан, похоже, действительно хороший парень.

Моя грудь вздымается от ее слов.

— Он самый лучший.

— Я уверена, что он простит тебя. Неужели ты думаешь, что он попытался бы связаться со мной и принести все это дерьмо к порогу твоего отца, если бы он не заботился о тебе? Особенно после всего того дерьма, что случилось? — Она снова и снова качает головой. — Ни за что.

— Может быть. — Затем что-то встает на свои места. — Подожди секунду. Ты сказала, что он пошел к моему отцу. Разве он не был уже уволен в тот момент?

Тара пожимает плечами.

— Он ничего не упоминал об увольнении, но я не думаю, что он видел твоего отца до того, как позвонил мне, так как он был занят с Зейном, а затем и блогершей.

Я прикрываю рот рукой.

— Боже мой, значит ли это, что все это было ложью?

Тара морщится.

— Харпс, ты лучше, чем кто-либо, знаешь, как это работает. Наживка на клики становится все хуже и хуже, и многие блоггеры в наши дни извергают любую чушь, какую им заблагорассудится, лишь бы это приносило им лайки.

Она права. Конечно, она права. Я была так напугана после просмотра видео, что мне даже в голову не пришло, что это может быть неправдой. Потому что я уже видела, как мой отец и Райан ссорились раньше, и я знала, что это был не единственный раз, поэтому я предположила худшее и приняла это за правду.

Неужели теперь я все испортила еще больше? Что, если Райан не простит меня? Могу ли я переварить воспитание его ребенка, зная, что он в конце концов влюбится в кого-то другого, заведет детей от кого-то другого? Желчь поднимается к моему горлу от картины, которую создает мой разум. Но он никогда не говорил мне, что любит меня.

Ты тоже ему ничего не говорила.

Но я люблю, очень люблю.

А пока мне просто нужно притвориться, что он любит меня в ответ, чтобы я могла справиться с этим беспорядком. Любовь умирает последней и все такое.

Больше не надо поджимать хвост. Я не могу. Я должна все исправить.

Иногда нам приходится рисковать и отдавать частичку себя, чертовски надеясь, что другой человек отнесется к ней с нежностью и не разорвет в клочья. Разве это не то, что означает любовь, в двух словах? Управление эмоциональными рисками со здоровой долей веры в то, что все будет хорошо.

Мой мозг воспроизводит весь наш разговор, потому что там было так много информации.

Я смотрю на Тару.

— Я полагаю, это означает, что теперь все знают о нас, да?

— Ага.

— Он сказал моему отцу о ребенке?

Ее правое плечо поднимается и опускается.

— Не уверена, Харпс. Он ничего не сказал. Извини.

— Нет, все в порядке.

— Что ты собираешься теперь делать?

— Я не знаю. Еще немного ограбить мой сберегательный счет, чтобы я могла купить билет?

— О, — Она наклоняется вперед с озорным блеском в глазах, — Ты могла бы воспользоваться частным самолетом Беккета, который находится в режиме ожидания.

У меня отвисает челюсть.

— Нет. Боже. Ты ведь шутишь, верно?

Она смеется, может быть, немного маниакально, но для Тары это не в новинку.

— Нет.

— Но откуда?

— За эти выходные я узнала о Беккет две вещи. Он богат, чертовски богат, и он скрытый романтик, как бы сильно он это ни отрицал. Он даже глазом не моргнул, когда я попросила у него самолет.

— Ты попросила у него самолет?

— Держу пари, что так и было. Я должна была убедиться, что ты в целости и сохранности, и он был моим самым быстрым вариантом.

Вот и все. После моего вчерашнего почти безостановочного праздника слез, продолжавшегося до глубокой ночи, я думала, что у меня совсем не осталось слез, но я ошибалась. Они все еще там, готовые в любой момент пролиться.

Тара подползает к моей стороне дивана.

— О, милая, иди сюда.

Она заключает меня в объятия, которых я так сильно жаждала. Контакт, в котором я нуждалась. Любовь, к которой я стремилась.

— Тише, я уверена, что все будет хорошо. — Тара гладит меня по спине, пока я не успокаиваюсь. Когда она отстраняется, то морщит нос. — Как насчет того, чтобы я позвонила Беккету, и договорилась обо всем, пока ты примешь душ. Они могут не пустить тебя в самолет в таком виде.

Я фыркаю и шлепаю ее по руке.

Она падает обратно на диван.

— Прости, любимая, но ты знаешь, что я права.

Я ворчу, потому что прекрасно понимаю, что выгляжу ужасно и, вероятно, так же ужасно пахну. Нет смысла это отрицать.

Десять часов спустя, после глубоко очищающего душа и самого расслабляющего, но не менее нервирующего полета, я выхожу из частного самолета в Беркли.

Я готова все исправить со своим мужчиной, но есть кое-что еще, что мне нужно сделать в первую очередь.

Я хватаю свой чемодан и выхожу из маленького частного аэропорта. В ту секунду, когда я появляюсь из терминала, слышу свое имя от человека, с которым я прилетела сюда повидаться в первую очередь.

Мой отец.

Один взгляд на него, и в глубине моих глаз все горит. Клянусь, к концу этой беременности у меня не останется ни единой слезинки.