Мо Жань никогда не спрашивал Чу Ваньнина о предпочтениях в еде, но все было приготовлено в полном соответствии с его вкусом, как будто они прожили вместе много лет.

Чу Ваньнин в полной мере наслаждался едой. Несмотря на то, что его движения были спокойными и неторопливыми, палочки не останавливались ни на миг. Когда Чу Ваньнин уже допивал чашу бульона, он поднял голову и увидел, что Мо Жань сидит возле его кровати и, поставив ногу на деревянную подставку, подперев щеку рукой, со странной улыбкой смотрит на него.

— Что-то не так? — Чу Ваньнин машинально достал платок и вытер рот. — У меня что-то прилипло к губам?..

— Нет. Просто, когда я вижу, что Учитель ест с таким аппетитом, чувствую себя счастливым.

— …

Чу Ваньнин почувствовал себя неловко и, как всегда в таких случаях, использовал холодный тон:

— Ты восхитительно готовишь, но этого риса многовато. В следующий раз хватит и одной пиалы.

Мо Жань, похоже, хотел что-то сказать, но в последний момент сдержался и широко улыбнулся, продемонстрировав ему свои жемчужно-белые, ровные и красивые зубы:

— Да.

На самом деле иногда Чу Ваньнин вел себя глупо. Такой аккуратный, осторожный и дотошный в важных вопросах, в обычной жизни он был самый настоящий разиня и раздолбай. Ведь было совершенно очевидно, что на дне коробки лежали вторые палочки для еды, и все блюда были приготовлены на двоих.

Этот человек в одиночку съел почти все, что было приготовлено на двоих, а потом обвинил его в том, что еды многовато, и он немного объелся...

Чем больше Мо Жань думал об этом, тем смешнее ему было. Он приложил руку к виску, пряча лицо, опущенные ресницы затрепетали.

— Почему ты опять смеешься?

— Это ерунда! Не обращайте внимания!

Мо Жань боялся ранить самолюбие Учителя, ведь он знал, как важно для Учителя в любой ситуации сохранять лицо. Поэтому, не желая ставить его в неловкое положение, он постарался сменить тему разговора:

— Учитель, я вдруг вспомнил об одном деле, о котором забыл вам рассказать вчера.

— Что за дело?

— На обратном пути я услышал слух, что великий мастер Хуайцзуй ушел за день до вашего выхода из уединения.

— Да, все верно.

— Поэтому вы не виделись с ним, когда очнулись?

— Не виделся.

Мо Жань облегченно выдохнул и сказал:

— Тогда получается, Учителя нельзя обвинить в неуважении. Я слышал, что люди критикуют вас, потому что великий мастер Хуайцзуй в течение пяти лет тратил свои духовные силы на воскрешение Учителя, а после пробуждения он даже не нашел время поблагодарить его должным образом. Но раз великий мастер сам ушел, так и не дождавшись, пока Учитель очнется, с чего бы Учителю сломя голову бежать в Храм Убэй и, стоя на коленях, поливать ступени слезами благодарности. Все эти сплетни действительно отвратительны. Раз все прояснилось, я поговорю с дядей, чтобы упомянул об этом завтра на утреннем собрании…

Чу Ваньнин вдруг перебил его:

— Не нужно.

— Почему?

— Я и великий мастер Хуайцзуй давно испытываем взаимную неприязнь. Даже если бы он не ушел ко времени моего пробуждения, все равно я не стал бы благодарить его.

От такого заявления Мо Жань на время оцепенел:

— Почему? Я знаю, что ваш даосский наставник сам изгнал вас из Храма, и вы с наставником Хуайцзуем давно уже разорвали связь учителя и ученика, но в минуту смертельной опасности он пришел, чтобы помочь вам, а также…

Прежде, чем он успел договорить, Чу Ваньнин опять перебил его:

— Это дело между ним и мной обсуждению не подлежит. Впредь я не желаю возвращаться к этому разговору. Если другие люди говорят, что я бессовестный, грубый, хладнокровный, бесчувственный, просто поверь им на слово. Очевидно же, что это правда.

Мо Жань поспешил возразить:

— Почему это правда? Для меня очевидно... что вы не такой человек!

Чу Ваньнин вскинул голову. Неожиданно его лицо словно покрылось коркой льда. Как будто Мо Жань по неосторожности дотронулся до чешуи под горлом дракона[134.3], и тут же кровь хлынула рекой.

— Мо Жань, — вдруг сказал он, — как много ты знаешь обо мне?

— Я…

На дне ясных глаз Чу Ваньнина он увидел такой лютый холод, что если бы этот трескучий мороз вырвался наружу, то запросто мог бы заморозить все окрестные горы.

В какой-то момент ему вдруг захотелось сказать:

«Я знаю. Я очень многое знаю о тебе. Знаю почти все. Но даже если что-то из твоего прошлого мне все еще неизвестно, я хотел бы тебя выслушать и разделить твою ношу. Ты вечно прячешь все в глубине своего сердца, навешиваешь на него тысячи засовов, возводишь вокруг неприступные стены, роешь рвы и ставишь барьеры. Ты не устал так жить? Разве ты не чувствуешь, как это тяжело?»

Но он был не в том положении, чтобы говорить такое.

Сейчас он всего лишь ученик у ног учителя, поэтому не должен грубить и выказывать непочтительность.

В конце концов, Мо Жань просто прикусил язык и ничего не сказал.

Они долго молчали, и постепенно тело Чу Ваньнина, напряженное, как тетива лука, расслабилось, но все равно он выглядел немного вымотанным. Вздохнув, он тихо сказал:

— Люди — не святые мудрецы, перед волей небес они бессильны. Есть вещи, которые мы не можем контролировать, как бы не пытались. Ладно, не упоминай больше при мне просветленного Хуайцзуя. Выйди, я хочу переодеться.

— …Да, — склонив голову, Мо Жань молча собрал в короб все чаши и пиалы. Уже дойдя до двери, он внезапно обернулся:

— Учитель, вы не сердитесь на меня?

Чу Ваньнин вскинул голову и пристально посмотрел на него:

— За что я должен сердиться на тебя?

— Тогда хорошо, просто отлично. А завтра мне можно прийти снова? – широко улыбнувшись, спросил Мо Жань.

— Как хочешь, — после небольшой паузы, словно вспомнив что-то, Чу Ваньнин быстро добавил, — только в следующий раз не нужно говорить «я вхожу» или что-то подобное.

— Почему? – опешил Мо Жань.

— Хочешь войти, входи! К чему лишние слова?! — Чу Ваньнин опять разозлился. Он сам не знал на что сердится: на Мо Жаня, из-за которого он больше не чувствовал себя чистым и целомудренным, или на себя за то, что не мог ничего поделать с вспыхнувшим на щеках позорным румянцем.

Когда сбитый с толку Мо Жань ушел, Чу Ваньнин встал с кровати. Ему было лень надевать обувь, поэтому он босиком подошел к книжному шкафу и взял с полки бамбуковый свиток. Резко встряхнув его, он наблюдал, как бамбуковые планки раскрылись, открыв его взору первые строчки. От одного взгляда на них, он потерял дар речи, и взгляд его надолго затуманился и потемнел.

Этот бамбуковый свиток перед уходом оставил на подушке Хуайцзуй. На нем было наложено запечатывающее заклятие, и только Чу Ваньнин мог открыть его. Сверху ровным и аккуратным почерком было написано «Молодому господину Чу, лично в руки».

Его наставник, обучавший его, теперь называл его «молодым господином Чу».

Это какой-то абсурд.

Само письмо было не длинным и не коротким. В нем были описаны вещи, на которые Чу Ваньнину стоило обратить внимание после пробуждения. Большая же половина была посвящена исключительно «просьбе».

Великий мастер Хуайцзуй просил его после восстановления сил найти время и встретиться с ним в Храме Убэй на горе Лунсюэ[134.4]. В письме он искренне и слезно молил не отказывать ему в этой просьбе, ссылаясь на свой преклонный возраст, утверждал, что время его на исходе, писал, что, размышляя о прошлых делах, испытывает мучительный стыд и раскаяние.

«Прежде чем этот старый монах навеки погрузится в паринирвану, он надеется снова увидеть государя. Ваше тело по-прежнему поражено той старой болезнью. Зная, что этот застарелый недуг обостряется каждые семь лет, заставляя вас уходить в затвор и медитировать в течение десяти дней, этот старый монах испытывает муки совести. Если государь пожелает прийти на гору Лунсюэ, то этот монах может попробовать излечить ваш недуг. Но сам магический ритуал довольно опасен, и государю нужно привести с собой ученика, обладающего древесной и огненной сущностью, чтобы он смог сопровождать вас и сдерживать ваш дух».