Обернувшись, он спросил у Сюэ Чжэнъюна:

— Это ведь работа мастера не из Зала Мэнпо?

— Так и есть, Жань-эр приготовил это специально, чтобы почтить тебя, – сказал Сюэ Чжэнъюн и довольно рассмеялся.— Видишь, на столах других старейшин ничего такого нет.

— … — только услышав его слова, Чу Ваньнин заметил, что в отличие от других столов, стол перед ним ломился от сладостей и десертов. Множество пирожных, засахаренные фрукты и даже маленькая фарфоровая пиала цвета морской волны, накрытая маленькой крышкой, под которой обнаружилось ровно три шарика из белой муки со сладкой начинкой.

Эти шарики были сделаны не из обычного клейкого риса, а из муки произведенной из лотосового корня Бразении[131.6], выращенного в Линьане. Корень сушили, растирали в муку, чтобы из нее получилось гладкое как нефрит жемчужно-белое тесто.

— О, представляешь, Жань-эр спозаранку явился в зал Мэнпо и попросил разрешения занять на время всю кухню, и только ради того, чтобы приготовить эту мелочь. У красного шарика начинка из сладкой бобовой пасты с добавлением выжимки из розовых лепестков, в желтом арахисово-кунжутная паста, а для зеленого, как он сказал, использованы растертые молодые листья лунзинского чая. Все исключительно свежее, но вот только маловато как-то... — тут Сюэ Чжэнъюн понизил голос и пробормотал себе под нос, — с самого утра трудился над ними, слов нет, хорошо получилось, вот только всего три штуки.

Чу Ваньнин:

— …

— Юйхэн, а тебе хватит?

— Да, – Чу Ваньнин чуть помешкав, едва заметно кивнул.

Просто рисовые шарики он ел именно так: не съедал больше трех шариков за раз. Первый — распробовать вкус, второй — почувствовать сладость и аромат, третий — наесться досыта. Если бы он съел четвертый, то почувствовал лишь пресыщение.

Мо Жань сварил для него три штуки. Удивительное совпадение. Ровно три, не больше и не меньше, словно мысли его прочитал.

Фарфоровой белой ложкой он зачерпнул круглый шарик из сваренного из лотосовой муки похожего на кисель бульона и, поднеся к губам, заметил, что и размер у него идеальный, как раз на один укус. Те шарики, что готовил повар из Зала Мэнпо были слишком большими и вязкими, поэтому есть их было не так приятно.

Кажется, изготовивший эти шарики человек, точно знал вместимость его рта, и какой размер должен быть у закуски, чтобы ему было удобно ее съесть. Он чувствовал, что даже мягкую начинку любовно и бережно завернули в нежное тесто.

По неизвестной причине эта забота что-то всколыхнула в душе Чу Ваньнина. Умирая от стыда, он поспешно спрятал лицо, пытаясь взять себя в руки.

— У него хорошо получилось.

— Жаль, что он все это сделал только для одного тебя, а другим остается только смотреть. Даже собственного дядюшку обделил, – со вздохом сказал раздосадованный Сюэ Чжэнъюн.

Слушая его, Чу Ваньнин поджал губы, и, не сказав ни слова, взял ложку и помешал бульон. Когда шарики были съедены, их сладость достигла цели и начала медленно плавить его сердце.

Налегая на сладости, совершенно не заинтересованный показательными выступлениями учеников Чу Ваньнин взял со стола первый из свитков, содержащих описание изменений, произошедших на Пике Сышэн за последние пять лет.

Все свитки Сюэ Чжэнъюн разложил по хронологии, информация была изложена кратко и лаконично, поэтому Чу Ваньнин быстро закончил чтение первого и потянулся за следующим. Именно тогда он заметил под свитками толстую рукописную книгу.

— А это….. – он вытащил толстую прошитую вручную книгу[131.7]. Бросив на нее один только взгляд, Сюэ Чжэнъюн со смехом сказал:

— Тоже подарок Жань-эра для тебя. Вчера, когда он спешно возвращался на Пик, по пути ему пришлось разобраться со злыми духами, поэтому обложка забрызгана кровью и часть листов порвана. Он постеснялся отдать рукопись тебе лично и сегодня утром обратился ко мне с просьбой положить ее тебе на стол.

Чу Ваньнин слегка кивнул головой. Прежде чем открыть книгу, его изящные пальцы погладили обложку с названием. Всего четыре слова, написанные аккуратным ровным почерком в традиционном стиле[131.8]:

«Письма для моего Учителя».

Его глаза слегка расширились от удивления.

Неужели это написано для него?

В сердце неожиданно разгорелся тлеющий уголек. Так горячо и так больно. Он оторвал взгляд от книги и посмотрел на плещущееся внизу море людей, надеясь разглядеть Мо Жаня. Но куда не глянь, повсюду сияли одинаковые серебристые доспехи, похожие на чешую кишевшей в пруду рыбы.

Не найдя и следа нужного ему человека, он снова взглянул на рукопись.

Оказывается все пять лет, пока Чу Ваньнин был скрыт от него, Мо Жань думал о нем и скучал по своему Учителю. Было множество слов, которые Мо Жань хотел сказать ему, и, опасаясь, что со временем забудет, он решил их записать.

Мо Жань попросил изготовить прошивную книгу, в которой была ровно одна тысяча восемьсот двадцать пять страниц. По его подсчетам, этого должно было хватить, если каждый день в течение пяти лет исписывать по одной странице. Дела большие и малые, начиная с того, что он съел сегодня какие-то очень невкусные листья, когда работал в поле, заканчивая ежедневными успехами в совершенствовании, — все это он записывал на бумаге.

По его подсчетам ему нужна была одна тысяча восемьсот двадцать пять листов, не больше, не меньше, чтобы закончить свою рукопись к тому дню, когда Учитель вернется. Но порой мысли лились неудержимым потоком и не умещались в один лист. Крохотные иероглифы тесно жались к друг другу, пытаясь вырваться за пределы бумаги. Тот, кто написал их, так страстно хотел, чтобы Чу Ваньнин вместе с ним увидел цветущую облепиху в пустыне Гоби и туманную зарю на горе Чанбайшань. Если бы он мог, то наверняка спрятал бы в этой книге все испробованные им сладости, чтобы поделиться ими с Чу Ваньнином, когда тот проснется.

В этих рядах мелких строчек от начала и до конца не было ни слова о его чувствах и переживаниях, ничего печального и грустного, только простодушные описания ярких моментов его пятилетних странствий, только хорошие вещи, которыми он хотел поделиться.

Когда страниц стало не хватать, Мо Жань стал вкладывать дополнительные листы. Так получилась еще одна внушительная пачка писем в конце книги…

Чу Ваньнин медленно переворачивал страницы. Глаза его чуть увлажнились.

На его глазах детский размашистый и прямой почерк Мо Жаня постепенно менялся, становясь все красивее и элегантнее.

На последней странице, казалось, еще не высохли чернила, а на самой первой они уже успели выцвести.

«Письмо для моего Учителя»

Четыре слова. В каждом письме они были написаны по разному. Медленно… и одновременно очень быстро… на этих страницах дни бежали как резвые скакуны, зимы сменяли весны...

В конце ему встретился перьевой набросок птиц и цветов, подписанный вертикально по всем канонам каллиграфического стиля «железо гнет и ломает золото[131.9]».

Чу Ваньнин перевернул последнюю страницу, а затем его пальцы вновь вернулись к заглавию в четыре слова:

«Письма для моего Учителя».

Письма для моего Учителя.

Он смотрел на эту надпись, и перед глазами возникла картина: подросток Мо Жань взял в руки кисть и склонился над первым письмом. Спустя время он отложил кисть в сторону, и голову поднял уже мужчина, юные годы которого остались позади.

От первого письма до последнего, казалось, он своими глазами видел, как меняется Мо Жань от шестнадцати до двадцати двух лет. Тело вытянулось и раздалось в плечах, черты лица стали резче и мужественнее.

Но каждый день, как бы не был занят, Мо Жань садился за стол, чтобы написать ему письмо.

— Учитель!

Чу Ваньнин так увлекся, что не заметил, как показательные выступления учеников закончились. Он очнулся только когда вдруг услышал, что кто-то громко окликнул его, и, подняв голову, обнаружил, что у помоста на Платформе Шаньэ стоит взволнованный Сюэ Мэн и активно машет ему.